Коринна, или Италия
Шрифт:
Книга десятая
Страстная неделя
Глава первая
Освальд провел следующий день в садах мужских монастырей. Сначала он отправился в картезианский монастырь, но, перед тем как войти в него, помедлил у ворот, рассматривая фигуры двух египетских львов, расположенных неподалеку от входа. Для этих львов характерно выражение поразительной силы и покоя. Они не похожи ни на людей, ни на зверей и кажутся воплощением мощи самой природы; глядя на них, становится ясно, почему они столь часто служили эмблемою языческих богов.
Картезианский монастырь построен на обломках терм Диоклетиана {170} , и церковь, которая находится рядом с ним, украшена гранитными колоннами, еще в древности возвышавшимися на этом месте. Здешние монахи охотно показывают их: интерес к этим руинам составляет единственную
170
Диоклетиан — римский император (284–305).
171
Жильбер Никола (1751–1780) — французский поэт.
Жизнь здесь, кажется, дана лишь для размышлений о смерти. Для человека с живым умом такое однообразное существование превратилось бы в жесточайшую пытку. Посреди монастырского двора стоят четыре кипариса. Темные молчаливые деревья, еле колеблемые ветром, ничуть не оживляют этот уголок. Между кипарисами струится родничок, но почти не слышно его журчания — так слабо и медленно течет вода; можно подумать, что это водяные часы, которые столь уместны в уединенном убежище, где бесшумно движется время. Иногда сюда проникает холодный свет луны, появление и исчезновение которой становятся событиями в этой однообразной жизни.
Между тем монахи, ведущие подобное существование, такие же люди, как и те, которые сроднились с шумом и суетой боевых тревог. Различие человеческих судеб на земле может служить источником нескончаемых размышлений. Тысячи перемен совершаются в глубине нашей души, тысячи привычек свойственны каждой личности, которая является особым миром со своей историей. Не хватило бы целой жизни, чтобы в совершенстве узнать другого человека; но что это значит — узнать человека? Людьми можно управлять, но понимать их — в состоянии один лишь Бог.
Из картезианского монастыря Освальд пошел в монастырь Святого Бонавентуры, выстроенный на развалинах дворца Нерона; в этом месте, где совершалось столько гнусных злодеяний, бедные монахи, мучимые совестью, накладывают на себя суровые наказания за малейшие провинности.
— Мы надеемся лишь на то, — сказал один из них, — что в час кончины наши грехи не перевесят наших покаянных молитв.
При входе в монастырь лорд Нельвиль споткнулся об опускную дверь.
— Это вход в склеп, где нас хоронят, — сказал юный монах, уже отравленный вредоносным воздухом.
Жители Юга боятся смерти, и тем более удивляют установления, беспрестанно напоминающие о ней; но человеку свойственно предаваться мыслям о том, что его страшит. Есть некое очарование в печали, всецело овладевающей душой.
Античный саркофаг младенца служит этому монастырю водоемом. Прекрасная пальма, которой гордится Рим, — единственное дерево в саду у этих монахов, но они не обращают внимания на предметы окружающего мира. Их дисциплина чересчур сурова, чтобы предоставить им свободу мысли. Глаза их опущены, их поступь медлительна, они ни в чем не проявляют своей воли. Они отказались от власти над самими собой, ибо она «утомляет бедного смертного». И все же этот монастырь не произвел на Освальда сильного впечатления; человек невольно восстает против столь настойчивого напоминания о смерти во всех ее видах. Если смерть напоминает о себе неожиданно и о ней нам говорит природа, а не человек, тогда она глубже поражает нашу душу.
Спокойное и приятное чувство овладело Освальдом, когда на закате солнца он вошел в сад Святого Иоанна и Святого Павла. Монахи этого монастыря подчиняются не такому суровому уставу, а сад их господствует с высоты над всеми памятниками древнего Рима. Оттуда видны Колизей, Форум, все и поныне стоящие триумфальные арки, обелиски, колонны. Какое чудесное местоположение для столь мирного приюта! Созерцая монументы, воздвигнутые теми, кого уже нет на свете, отшельники находят отраду в своем отречении от жизни. Освальд долго прогуливался под тенистой листвой монастырского сада, столь редкой в Италии. Прекрасные деревья на мгновение закрывают вид на Рим будто для того, чтобы еще больше увеличить удовольствие, когда он снова открывается. Это было в вечерний час, когда все колокола в Риме звонят к Ave Maria:
… squilla di lontano, Che paia il giorno pianger che si muoro.«И
172
«И звук колокола…» — «Чистилище» Данте (VIII, 5–6).
Глава вторая
Желая поближе познакомиться с религией итальянцев, Освальд решил воспользоваться случаем и послушать священников, произносивших проповеди в римских церквах в дни Великого поста. Он считал часы, оставшиеся до встречи с Коринной; в ее отсутствие он не хотел видеть ничего, имеющего отношение к искусству, очарование которого он постиг благодаря ей. Он не мог испытывать радость, доставляемую искусством, если с ним не было Коринны; он не позволял себе наслаждаться счастьем, если оно не исходило от нее; поэзия, живопись, музыка — все, что украшает жизнь, зарождая в сердце смутные надежды, — причиняло ему страдания, если ее не было рядом с ним.
Во время Страстной недели римские проповедники выступают по вечерам в полуосвещенных церквах. Женщины все одеты в черное, в память смерти Иисуса Христа; есть нечто глубоко волнующее в этом трауре, ежегодно возобновляемом вот уже столько веков. С истинно благочестивым чувством входишь в одну из этих прекрасных церквей, где сами гробницы располагают к молитве; однако священник, читающий проповедь, через несколько минут нарушает это высокое настроение.
Его кафедра представляет собой длинную трибуну, по которой он бегает взад и вперед поспешными и вместе с тем размеренными шагами. Всякий раз, начиная фразу, он устремляется вперед и, возвращаясь обратно, заканчивает ее, уподобляясь маятнику. При этом он так сильно размахивает руками, у него такой возбужденный вид, что можно подумать, будто он сейчас позабудет все, что хотел сказать. Но в этом его исступлении есть, если можно так выразиться, своя система: так водится в Италии, где порой за бурной жестикуляцией кроется не слишком глубокое волнение. На краю кафедры висит распятие; проповедник снимает его, целует, прижимает к сердцу, а затем, закончив патетическую тираду, с полнейшим хладнокровием вешает на место. Для пущей убедительности заурядные проповедники прибегают также к манипуляциям со своими четырехугольными шапочками, с непостижимой быстротой снимая их с себя и вновь надевая. Один из таких проповедников отчаянно бранил Вольтера, а еще больше Руссо, возлагая на них обоих вину за безбожие нашего века. Священник бросал свою шапочку на кафедру и, обращаясь к ней, словно она была Жан-Жаком, спрашивал: «Ну как, женевский философ, что вы можете возразить на мои аргументы?» Потом он погружался на несколько минут в молчание, будто дожидаясь ответа; но так как шапочка ничего не отвечала, он надевал ее и заканчивал свою беседу словами: «А теперь, когда я вас убедил, перейдем к дальнейшему». Эти забавные сценки частенько разыгрываются римскими проповедниками, ибо среди них редко встречаются люди истинного дарования. Религию почитают в Италии как самый могущественный закон; она пленяет воображение торжественными обрядами и церемониями; но священнослужители больше занимаются вопросами догмы, чем нравственности, и не пытаются озарить глубины человеческого сердца светом религиозных идей. Церковное красноречие, как и многие другие отрасли литературы, находится всецело во власти общих мест, которые ничего не говорят, ничего не выражают. Свежая мысль внесла бы смятение в эти умы — одновременно пламенные и ленивые; однообразие необходимо им, чтобы пребывать в бездействии: они любят его, ибо оно дает им покой. В церковных поучениях существует целый ряд трафаретных оборотов и фраз. Одни из них всегда следуют за другими; этот порядок нарушился бы, если бы оратор говорил то, что он думает, и искал бы в своей памяти нужные слова. Христианская философия, которая стремится найти ключ к человеческой природе, столь же мало знакома итальянским проповедникам, как и всякая другая философия. Рассуждать о религии — в их глазах — так же грешно, как и спорить с ней: столь велика над ними власть рутины.