Коринна, или Италия

де Сталь Жермена

— Ну что ж! — сказала я. — Пусть здесь считают меня умершей, ведь здесь мое существование было лишь мучительным сном! Природа, солнце, искусства вдохнут в меня новую жизнь; пусть в этом безжизненном месте от меня останется лишь имя, высеченное равнодушной рукой на пустой гробнице!

Однако этого страстного порыва к освобождению было еще недостаточно, чтобы принять окончательное решение. Бывают в жизни минуты, когда нам кажется, что мы властны осуществить любое свое желание; но в иных случаях нам представляется, что все движения нашей души будут подавлены силой обстоятельств. Я пребывала в нерешительности, которая могла бы длиться бесконечно, ибо не получала внешнего толчка, который побудил бы меня сделать последний шаг; но вот однажды вечером, в ближайшее воскресенье после моего разговора с мачехой, я услышала под своими окнами итальянских певцов, которые прибыли на корабле из Ливорно и явились сюда по приглашению Терезины, желавшей сделать мне приятный сюрприз. Не могу передать, какое волнение охватило меня; слезы бурным потоком хлынули по моему лицу; вмиг во мне проснулись все воспоминания; ничто так не приводит на память прошлое, как музыка; она не только воскрешает его: пробужденное

музыкой прошлое предстает перед нами, подобно дорогим сердцу теням, окутанное таинственной и печальной дымкой. Певцы спели чудесные стихи Монти, сочиненные им в изгнании:

Bella Italia, amate sponde, Pur vi torno а riveder. Trema in petto e si confonde L’alma oppressa dal piacer [22] {215} .

Я была словно в опьянении; Италия вызвала в моем любящем сердце страстную тоску, восторги, страдание; я больше не владела собой: моя душа рвалась на родину, мне было необходимо видеть ее, дышать ее воздухом, слышать ее голоса; каждое биение сердца призывало меня в эту прекрасную счастливую страну. Если бы мертвецу, лежащему во гробе, предложили вернуться к жизни, он не так бы спешил поднять могильную плиту, как спешила я сбросить погребальный покров и вновь обрести свое воображение, свой талант, свою истинную натуру! Я утопала в блаженстве при звуках этой музыки, но была еще далека от того, чтобы что-нибудь предпринять: слишком смутны были мои чувства, и мысли мои где-то витали, как вдруг в комнату вошла мачеха и попросила меня прекратить это пение, потому что непристойно слушать музыку в воскресенье. Я пыталась ей возражать: итальянцы отплывали на следующий день, а я уже шесть лет не получала такого удовольствия. Мачеха не слушала меня и, заявив, что прежде всего надобно уважать обычай страны, в которой живешь, подошла к окну и приказала слугам прогнать моих бедных соотечественников. Они удалились, продолжая петь и посылая мне издали прощальный привет, который раздирал мне сердце.

22

Прекрасная Италия, любимые берега! Надеюсь, я скоро увижу вас; Моя душа трепещет и изнемогает От избытка счастья (ит.).

215

Bella Italia, amate sponde… — Из оды Монти «К освобождению Италии».

Мера моего терпения переполнилась. Корабль завтра должен был отплыть. Терезина на всякий случай, ничего мне не говоря, все приготовила к моему отъезду. Люсиль уже целую неделю гостила у родственницы своей матери. Прах моего отца не покоился близ загородного дома, в котором мы жили; отец завещал похоронить его в Шотландии, где у него было поместье. Итак, я уехала, не предупредив мачеху, оставив ей только письмо, в котором сообщала о принятом мною решении. Я уехала в минуту такого душевного подъема, когда полагаешься на волю судьбы, готовая на любое испытание, лишь бы не томиться в рабстве, страдая от скуки и от глупости окружающих, полная юной безрассудной веры в будущее, которое сияло подобно звезде, сверкающей в небесах, и сулило мне счастливую участь.

Глава четвертая

Когда из глаз моих исчезли берега Англии, мной овладели тревожные мысли; но я не оставила там никакой сердечной привязанности и по прибытии в Ливорно скоро утешилась, почувствовав все очарование Италии. Я никому не открыла свое настоящее имя, как обещала это мачехе; я назвала себя просто Коринной — именем греческой поэтессы, подруги Пиндара, история которой была мне дорога {216} . Моя внешность изменилась с годами, и я ничуть не опасалась, что меня узнают; в дни моего детства мы жили очень замкнуто во Флоренции, и, как это подтвердилось в дальнейшем, в Риме никому не было известно, кто я. Мачеха распространила слух, будто врачи послали меня на Юг, чтобы поправить мое здоровье, но в дороге я умерла. Сухо, без лишних слов, она уведомила меня об этом. С величайшей пунктуальностью она переправила мне все мое состояние, оказавшееся довольно значительным, и после этого мне больше не писала. С той поры до минуты, когда я вас увидела, прошло пять лет; эти пять лет я наслаждалась счастьем. Я поселилась в Риме; моя добрая слава росла; занятия литературой и искусствами дарили мне в моем уединении даже большую радость, чем мои успехи, и до встречи с вами я не знала, какую власть над человеком может иметь чувство; иногда мое воображение создавало радужные иллюзии; порой эти иллюзии рассыпались в прах, но это не причиняло мне больших огорчений; я еще не испытывала страсти, способной меня поработить. Восхищение, благоговение, любовь еще не сковали моих душевных способностей. Даже увлекаясь кем-нибудь, я знала, что есть люди, обладающие большими достоинствами и большим обаянием, чем те, что встретились на моем пути; короче говоря, я управляла своими чувствами, не подчиняясь им.

216

…я назвала себя просто Коринной — именем греческой поэтессы, подруги Пиндара, история которой была мне дорога. — О жизни поэтессы Коринны, от стихов которой остались лишь незначительные фрагменты, известно лишь то, что она была старшей современницей поэта Пиндара (VI–V вв. до н. э.), пять раз побеждала его в поэтических состязаниях и своими советами оказывала влияние на его лирику.

Не требуйте от меня, чтобы я подробно рассказала вам о двух людях, безумно в меня влюбленных, которые занимали известное место в моей жизни, когда я вас еще не знала; теперь я раскаиваюсь и сожалею об этом,

но я глубоко убеждена, что ни к кому, кроме вас, никогда не питала настоящего чувства. Я могу лишь повторить то, о чем вы уже слышали от моих друзей: моя независимость была мне столь дорога, что после долгих колебаний и тяжелых сцен я дважды разрывала узы, которыми связывала себя, уступая потребности в любви, когда они становились мне в тягость. Один немецкий вельможа хотел, женившись на мне, увезти меня к себе на родину, где его ждали богатство и высокое положение. Один итальянский князь предлагал мне блестящую жизнь в Риме. Первый сумел мне понравиться, внушив к себе глубокое уважение; но со временем я обнаружила, что он не слишком умен. Когда мы оставались одни, я с великим трудом поддерживала разговор, делая вид, что не замечаю, как многого ему недостает. Я не решалась в беседе с ним обнаруживать свое превосходство, опасаясь поставить его в неловкое положение; я предвидела, что, когда я перестану беречь его самолюбие, он неизбежно охладеет ко мне, а между тем очень трудно сохранять интерес к человеку, которого приходится щадить. Предупредительность, с какой относится женщина к мужчине, стоящему в некоторых отношениях ниже ее, доказывает, что она испытывает к нему скорее жалость, чем любовь; при этом следует многого остерегаться, многого избегать, и любовь теряет свою чудесную непосредственность и свободу. Итальянский князь отличался приятным и разносторонним умом. Он хотел поселиться в Риме, разделял все мои вкусы, одобрял мой образ жизни; но однажды, при весьма серьезных обстоятельствах, я поняла, что ему недостает душевной твердости и в трудных жизненных положениях мне придется всегда поддерживать и подбадривать его; тут и кончилась моя любовь, ибо женщины сами нуждаются в поддержке и ничто так не охлаждает их чувство, как необходимость оказывать ее другому. Итак, я дважды разочаровывалась в своих привязанностях, и это произошло благодаря моей наблюдательности, открывшей мне то, что ускользало от моего воображения, и избавившей меня от несчастий и ошибок.

Я уже думала, что мне не суждено полюбить всем сердцем; порою эта мысль была мне тягостна, но чаще всего я радовалась своей свободе; меня пугало, что я способна так жестоко страдать, ибо это угрожало моему благополучию и самой жизни; но я успокаивалась при мысли о том, как трудно удовлетворить моим требованиям, и не верила, что когда-нибудь встречу человека, который мог бы покорить меня своим умом и силой характера; я надеялась, что никогда не подчинюсь всепобеждающей власти любви, благодаря моему умению подмечать недостатки того, кто мог бы мне понравиться; но я не знала, что существуют такие недостатки, за которые можно еще сильнее любить, ибо они внушают беспокойство за свое счастье. Освальд! меланхолия и нерешительность, которые вас ото всего отвращают, строгость ваших принципов нарушают мой покой, но не охлаждают мое чувство; я часто думаю, что оно не принесет мне счастья; но я осуждаю за это себя, а не вас.

Теперь вы знаете историю моей жизни; я ничего не утаила от вас: ни моего бегства из Англии, ни моего настоящего имени, ни моего непостоянства. Вы, конечно, можете подумать, что воображение нередко вводило меня в заблуждение; но если бы общество не налагало на женщин цепей, от которых свободны мужчины, разве были бы основания считать, что я недостойна любви? обманывала ли я кого-нибудь? причиняла ли кому-нибудь зло? осквернила ли свою душу низменными желаниями? Может ли Бог потребовать от сироты, оставшейся одинокой во всем мире, чего-либо еще, кроме искренности, доброты и гордости? Как счастливы женщины, встретившие на заре своей жизни человека, которого им суждено было полюбить навеки! Но разве я менее их достойна любви лишь потому, что узнала вас слишком поздно?

Тем не менее скажу вам откровенно, милорд, и вы мне поверите: если бы я только могла провести всю жизнь подле вас, не выходя за вас замуж, то, как ни велики счастье и честь быть вашей женой, — я не хотела бы соединиться с вами браком. Быть может, вы принесли бы жертву, женясь на мне? быть может, вы когда-нибудь пожалели бы о прелестной Люсиль, моей сестре, которую ваш отец предназначил вам в жены?.. Она на двенадцать лет моложе меня; имя ее незапятнано, как первый весенний цветок; в Англии мне пришлось бы воскресить свое имя, уже давно преданное забвению. У Люсиль, я знаю, кроткая и чистая душа; если судить по тому, какой она была в детстве, то возможно, что она будет способна понимать вас, если полюбит. Освальд, вы свободны: кольцо, которое вы мне дали, я вам верну по первому вашему требованию.

Быть может, вы захотите узнать прежде, чем принять решение, сильно ли я буду страдать, если вы покинете меня. Не знаю: по временам в моей душе поднимается буря, которой не может противостоять мой разум, и не моя вина, если в такие минуты жизнь становится для меня невыносимой. Но правда и то, что у меня много возможностей быть счастливой; порой я чувствую в себе такой лихорадочный приток мыслей, что кровь быстрее обращается в моих жилах. Я всем интересуюсь; я получаю удовольствие в разговоре; я наслаждаюсь умом своих собеседников, их вниманием ко мне, наслаждаюсь красотою природы, произведениями искусства, свободными от манерности. Но смогу ли я жить, если я больше вас не увижу? Судите об этом сами, Освальд, вы знаете меня лучше, чем знаю себя я сама, я не в ответе за горе, которое может постигнуть меня; тот, кто вонзает в другого кинжал, должен знать, смертельна ли рана, нанесенная им. Но если ее нанесете мне вы, Освальд, я готова вам это простить.

Мое счастье всецело зависит от любви, которую вот уже полгода как вы мне выказываете. Но при всем старании, при всей вашей деликатности вам не обмануть меня; я сразу же уловлю малейшее изменение в вашем чувстве. Отгоните всякую мысль о долге: в любви я не признаю ни обещаний, ни обязательств. Один Бог властен воссоздать цветок, измятый бурей. При первом же звуке вашего голоса, с первого же взгляда я узнаю, что в вашем сердце уже нет прежнего чувства, и с презрением отвергну все, что вы предложите. Ничто никогда не заменит мне вашей любви, этого божественного луча, моего небесного венца. Итак, отныне будьте свободны, Освальд, свободны всегда и везде; вы сохраните свободу, даже если станете моим мужем, ибо если вы разлюбите меня, моя смерть освободит вас от нерасторжимых уз, соединивших нас.