Король-паук
Шрифт:
— Его надо назвать Карл, — говорила она, — взгляните, как он красив!
— Я согласен со вторым утверждением, — отвечал ей Людовик, переступая с пятки на носок и заправив большие пальцы рук за цепь ордена Золотого Руна. Лицо его светилось гордостью. — Он, несомненно, красив, но Карл — неподходящее имя для моего сына. Я согласен назвать его как угодно, но только не Карл.
— Но его предок — Карл Великий. И меня зовут Шарлотта. Что бы вы ни говорили, Карл — самое подходящее имя для принца.
— Это — роковое имя, нашей семье оно приносит несчастье. Суди сама: мой недалёкий и гневливый отец, мой безумный дед, мой слабохарактерный брат, мой заклятый враг граф Шароле — все они Карлы. Нет, нет, я не позволю крестить
— Что ж пусть будет так, как вам угодно, — улыбнулась Шарлотта, — только с тем условием, что имена дочерей, когда они родятся, буду выбирать я.
— Как же мы назовём нашего новорождённого принца?
— Мы назовём его Иоахим, в честь великого богослова, который пророчествует в своих трудах о наступлении эры высшей справедливости, когда все народы будут жить по мудрым законам, в мире друг с другом, и перестанут воевать между собой. Об этом я мечтаю для Франции, а в один прекрасный и великий день такой порядок, быть может, восторжествует на всей земле. Когда я взойду на трон, я научу его всему, что знаю и умею, и даже тому, чему сам ещё только учусь, чтобы после моей смерти он продолжил начатое мною, а после него — его сын, а потом сын его сына, и так навсегда, во веки веков, пока не придёт золотой век, пока не воцарится эпоха благоденствия, пока не пробьёт тот час отдохновения для усталого человечества, о котором за много веков до того мечтала великая душа Иоахима, короля Франции.
— Боже мой, столько всего — на эти хрупкие плечики! — она нежно коснулась их рукой. — Всё это тяжкое бремя падёт на него одного?!
— Уж что-что, а плечики Господь дал ему славные — грех жаловаться, — заметила Луаза де Бетлен, нимало не интересовавшаяся тем, о чём предстоит мечтать великой душе принца Иоахима, — славная большая головка и широкие плечики — сколько мук они приносят бедным матерям.
— Его плечи расправятся, — Людовик величественно-патриархальным жестом расправил свои собственные, — никогда ещё Господь не посылал Франции такого дофина!
В мечтах он уже видел младенца королём.
Но сам Людовик ещё не был королём. Да и исторические анналы французского королевства не упоминали о дофине по имени Иоахим. Не прожив и года, первенец Шарлотты погиб, захлебнувшись в ванночке.
— Это был несчастный случай, — рыдала дофина, — Раулетта так любила нашего мальчика. Она оставила его всего лишь на мгновение...
— Клянусь Богом, — бушевал Людовик, — её следовало бы зашить в мешок и швырнуть подальше в Диль!
От слуха Оливье Лемальве последнее замечание не ускользнуло.
Глава 33
Смерть, похитившая королевского внука до того, как он произнёс своё первое слово, до того, как он обучился самым элементарным бытовым навыкам, существенно изменила положение дофина. Глухие сплетни и слухи при дворе короля Карла внезапно прекратились, но стало ясно, что наследник французского престола может иметь потомство; будущее династии выглядело теперь более прочным, и воцарение Людовика оставалось только вопросом времени. Бернар д’Арманьяк начал писать ему открыто, чего не смел делать в прежние годы. Другие вельможи тоже ему написали. Тон большинства из этих посланий был осторожным и неуверенным — ведь их авторы столько лет избегали даже упоминания о дофине, и сейчас они почли за благо ограничиться формальными соболезнованиями. Эти вельможи запечатлелись в памяти Людовика как сильные, гордые и опасные люди. Другие, более изворотливые царедворцы, стараясь обезопасить себя на будущее, намекали, что в душе всегда сохраняли верность ему. Этих Людовик позабыл, ибо они были пугливы и малодушны, и их он не боялся.
— Меня неожиданно захлестнул шквал всеобщего внимания, — делился он
— Это боли в животе — истинно королевский недуг, монсеньор. Я знаю это от людей, которые заслуживают безусловного доверия.
— Да, эта болезнь скосила многих в нашем роду. Пусть будет на всё воля Божия.
— Осмелюсь заметить, монсеньор, что исполнение Божией воли займёт гораздо меньше времени, если только ваше высочество позволит мне рассказать о ней моим друзьям. Мои друзья — друзья королевских лекарей. Может быть, кое-какие особые лекарства...
— Я сказал «Божия воля», Оливье. Божия, а не моя. Я горько раскаиваюсь в том, что доверил тебе слишком много сокровенных тайн моего сердца. Я стремлюсь к власти, но не ценой убийств!
— Ах, если бы монсеньор только мог смотреть на это дело, как на справедливую кару...
— Твоя душа черна, Оливье, и ты плохо скрываешь свои истинные помыслы. Ведь ты предпочёл бы быть тайным советником короля, а не цирюльником изгнанника, не так ли?
— Да, монсеньор.
Людовик усмехнулся:
— Что ж, по крайней мере, ты не лукавишь и говоришь без обиняков.
Бургундия объявила официальный траур по принцу Иоахиму. Герцог появился в соборе в лиловом траурном плаще члена французского королевского дома в знак почтения к дофину. Ожидали, что граф Карл облачится в такой же плащ, но он демонстративно отказался, заявив в присутствии своего конюшего, графа де Сен-Поля, который не замедлил довести его слова до сведения Людовика, что для него Франция — лишь сопредельное государство, и Бургундию с нею не связывают отношения даже формального вассалитета. Филипп де Комин подготовил манифест об отсрочке крестового похода ещё на один год, ибо в течение этого года Бургундия будет носить траур. Людовик и все принёсшие клятву рыцари улыбались: никто больше не верил, что давний план герцога когда-либо осуществится.
В то самое время, когда умы великих мира сего были заняты по-настоящему важными международными делами, няня Раулетта, состояние здоровья которой не внушало ни малейших опасений, вдруг слегла и вскоре скончалась.
— Бедняжка, её сердце было разбито, — сказала Шарлотта, — она так казнила себя, так корила за беспечность — и она на самом деле была беспечна! Господь наказывает её, думала она. Она говорила, что по ночам чувствует, как языки адского пламени лижут ей пятки. Я буду молиться за неё.
— Кто лечил её, Шарлотта?
— Как же, ваш собственный лекарь.
— Оливье?
— Когда я увидела, что с каждым днём ей становится всё хуже и хуже, я решила, что стоит спросить его совета и помощи.
— Да, стоило, — мрачно отозвался Людовик. Он ни о чём не спрашивал Оливье Лемальве и не молился за Раулетту. Грань между карой и убийством и вправду иногда бывает едва различима.
На протяжении следующих зимы и весны до замка Женапп часто доходили новые известия о болезни короля — на сей раз больше, чем намёки. Анри Леклерк получил письмо от своего старого начальника в годы службы во французском арсенале, Жана Бюро. Он обращался к Анри весьма почтительно, как к «генерал-капитану артиллерии» — звание, которое Леклерк носил в Дофине. В письме шла речь только о новых пушечных запалах, с изобретением которых Бюро поздравлял Анри и сообщал, что во Франции тоже приступили к их изготовлению — особенно много там размышляют о том, как можно регулировать время взрыва ядра, — ведь оно должно взорваться, лишь попав в расположение противника, а отнюдь не сразу после того, как вылетит из дула орудия и не в воздухе на полпути. Однако в потоке технических терминов и выкладок тут и там Бюро ссылался на прежнюю блестящую службу Анри в арсенале и намекал, что его и сегодня встретят там с распростёртыми объятиями.