Король-паук
Шрифт:
— Да это какой-то чудодейственный бальзам!
— Да, но если увеличить дозу, ну, к примеру, если кто-то вдруг неосмотрительно захочет отведать несвежей рыбки, приправленной этим порошком, полагая, что это — обычное лекарство, он почти наверняка умрёт от болезни, которую университетский доктор примет за холеру.
— Оливье, тебя справедливо прозвали дьяволом. Что у тебя общего с этим злодейским убийством?
— Боже мой, монсеньор, ведь я находился в Женаппе, англичанин покинул этот мир в Лувене. Без сомнения, у него было много врагов.
— Без сомнения. Нет сомнения также в том, что у тебя много друзей.
— Я слышал, что у вашего высочества тоже есть враги. И если бы ваше высочество...
— Я сказал,
— Боже мой, монсеньор, я имел в виду только то, что и у вас есть друзья, раз они есть у меня, ибо мои друзья — ваши друзья.
— Господь устранит врагов с моего пути.
— Да, монсеньор.
— Когда это будет угодно Ему, а не мне.
— Да, монсеньор.
— И никогда, слышишь, никогда не предлагай мне ничего подобного!
— Да, монсеньор.
— А этот... гм... белый порошок, — похоже, он на многое годен, если кто-либо, скажем, страдает падучей — может он помочь?
— Нет, монсеньор.
— Ах так... Я спросил из чистого любопытства.
— От этого недуга следует пить настой из желчи хорька. Я могу приготовить такой настой.
— Я спросил из чистого любопытства. Я не знаю никого, кто страдал бы падучей.
— Я тоже, монсеньор.
Но Оливье Лемальве помнил о шраме Людовика и однажды ночью стащил несколько хорьков из вольера графа Карла, которому они нужны были, чтобы вытравливать кроликов из нор. Он растворил их желчь в коньяке, слил в небольшой пузырёк и поставил на свою полку, где наряду с цирюльными и хирургическими принадлежностями имелись, впрочем, и другие довольно нетрадиционные и не относящиеся к бритью препараты.
В другой раз он рассказал дофину, что у короля случился сильнейший приступ подагры — рассказал ровно за неделю до того, как французский посол уведомил об этом герцога Филиппа.
— Меня это нисколько не удивляет, — заметил Людовик.
— Кроме того, он отхлестал конской сбруей Бернара д’Арманьяка в присутствии Пьера де Брезе и всего совета.
— За что?
— По моим сведениям, д’Арманьяк осмелился превозносить мудрость, которую проявили вы, монсеньор, когда покинули Дофине и воспользовались гостеприимством бургундцев.
— Старый добрый Бернар!
Об этом происшествии посол не упомянул при дворе Филиппа. В последние годы король прикладывал все усилия, чтобы предстать в глазах всего мира милостивым и справедливым монархом, отцом своих подданных. Однако предстать таким в глазах Оливье Лемальве ему не удалось.
С каждым днём он становится всё более желчным и всё более вспыльчивым...
Ещё через некоторое время Оливье узнал от своего старинного знакомого — аптекаря, что тот продал повивальной бабке графини Шароле пакетик морского луку, а это значит, что госпоже графине пришёл срок разрешиться от бремени и необходимы решительные меры. На следующий же день с амвона всех церквей Лувена было объявлено, что у графини начались схватки, и всех добрых бургундских подданных призвали неустанно молиться за неё.
Герцог Филипп написал Людовику, что крестовый поход должен быть отложен, ибо его долг государя и деда — присутствовать при рождении ребёнка и убедиться, что он благополучно пережил самые опасные первые месяцы — скажем, месяцев шесть. При этом герцог так уверенно говорил о неродившемся ещё чаде, как о «принце», словно появление на свет именно мальчика было предрешено. Тем не менее несколько часов спустя Оливье принёс своему господину весть о рождении девочки, а ещё через какое-то время официальное послание властителя Бургундии подтвердило это. Не более недели понадобилось, чтобы разнести в самые отдалённые уголки Европы весть о том, что в Лувене раздался первый младенческий крик принцессы Марии Бургундской. Людовик прислал в подарок на её крестины маленький серебряный
Дофин очень старался установить более тёплые отношения с сыном своего благородного и великодушного дяди. Он не понимал, чем вызывает его неприязнь.
— Если бы я был тайным советником монсеньора... — начал Оливье Лемальве.
— Но у меня нет тайного совета.
— Он будет у вашего высочества.
— Ну и что бы ты сделал, будь ты тайным советником?
— Я предположил бы, что граф Карл, видимо, заранее клянёт изменчивую фортуну, которая однажды перевернёт нынешнее положение дел; гость, почти изгнанник, станет сюзереном, а хозяин и благодетель превратится в вассала. Наступит день, и графу Карлу придётся преклонить свои изящные колени и поклясться в верности Людовику, королю Франции. Думаю, мысли об этом не дают ему покоя.
— И несказанно радуют меня, Оливье, радуют ровно настолько, насколько лишают сна его. О, я отнюдь не завидую ему ни в чём, разве что завидую его отцовству.
Замок Женапп, хотя и был, благодаря вниманию герцога, полон слуг, чаще всего пустовал. Жизнь при лувенском дворе протекала среди постоянных турниров, празднеств, театральных представлений и соревнований музыкантов. Людовику не было дела до турниров — они были лишь пустой игрой и не приносили никакой пользы. Как и многие строгие в вопросах веры люди, он считал лицедейство греховным занятием, в особенности из-за того, что на подмостках разыгрывались теперь и вовсе светские, далёкие от благочестия действа — господи, для актёров даже начали возводить специальные здания и строить в них постоянные сцены, на которых они прыгали и кривлялись, показывая свои нелепые комедии, тем самым отвлекая простой народ от мудрых назидательных мираклей, которые с давних пор исполнялись в церквах и соборах. Что хорошее может выйти из бездумного развлечения просто ради развлечения? До чего может довести бесцельное, бессмысленное времяпрепровождение? Иное дело музыка — она в высшей степени полезна, ибо успокаивает нервы и способствует пищеварению. Впрочем, бургундские музыканты играли невыносимо громко. Что же касается шумных празднеств и пиров, то ему приходилось всю жизнь избегать их, и теперь, хотя герцог Филипп и жаловался, что его гость замкнут и необщителен, крайне редко посещал великолепные обеды в Лувене. Когда же он всё-таки появлялся на них, одна мысль о брошенных на ветер безумных деньгах заставляла его содрогнуться. Наконец, от государственных дел, в которых он с удовольствием принял бы участие и в которых его голос имел бы значительный вес, он поневоле вынужден был держаться подальше из-за всепоглощающей ревности графа Карла.
Таким образом, жизнь в Женаппе текла однообразно, и Людовику ничего не оставалось, кроме как лениво созерцать смену времён года, и оттого всегдашнее его чувство одиночества обострялось. Днём он охотился, но фламандский способ охоты был лишён азарта. По ночам же он управлял призрачными империями, побеждал в призрачных сражениях и заставлял Анри Леклерка расставлять шахматы, в то время как Магомет, его пёс, жирел с каждым днём, беспробудно посапывая у очага.
Находясь на значительном расстоянии от Савойи, дофин послал герцогу Людовико угрожающее письмо. Если его тесть станет и дальше удерживать Шарлотту при себе и не отпустит её к мужу, он сам приедет с бургундской армией и силой возьмёт то, что принадлежит ему по праву. Угроза эта, впрочем, вряд ли была осуществима. Граф Карл никогда не допустил бы такого оборота событий, а его влияние на стареющего герцога росло с каждым днём. С другой стороны, никто, взглянув на Филиппа, не заподозрил бы его в дряхлости, и его слава романтического рыцаря без страха и упрёка продолжала множиться. А военный поход за освобождение «томящейся в неволе принцессы» — это именно то, что воспламенило бы его воображение в былые времена.