Король-паук
Шрифт:
— Ничего, ваше величество.
Его дух угас, так же как угас блеск в глазах.
— Но ведь тебя обуревали столь честолюбивые желания! Ведь ты мечтал, строил планы, писал!
— Больше я ничего не желаю, я написал своё последнее стихотворение.
Вероятно, он очень болен.
— О, нет, разумеется, не последнее! — произнёс Людовик ободряюще. — Как оно называется?
— Так, как и должна называться последняя песнь поэта — «Большое завещание Франсуа Вийона». И в ней, отрешившись от земных радостей, я оставляю все мои надежды и чаяния моим друзьям и моим врагам. Особенно врагам.
Он выглядел больным, и голос его звучал
— Ты должен прислать мне твоё творение, — сказал Людовик, памятуя о том, что все поэты расцветают, когда у них просят их сочинения, — и, поскольку ты испытываешь денежные затруднения, — в самом деле, кто же их не испытывает, даже короли! — я попрошу твоего доброго покровителя из Бестурне вернуть тебе старое место в его монастыре. Вы не в ссоре?
Вряд ли они были в ссоре.
— Я не знаю. Я сомневаюсь. Я почти во всём сомневаюсь.
— Он вернёт тебе место, как только я скажу ему, — продолжал Людовик, — скоро ты оправишься и снова станешь прежним Франсуа Вийоном. Поедешь к нему?
— Мне всё равно, куда ехать, — отвечал Вийон безразличным тоном.
И он поехал, как вскоре узнал Людовик по его счёту за вино, присланному прелатом Бестурне — король оплатил его. За счётом последовала рукопись «Большого завещания».
Людовик не мнил себя знатоком поэзии — она редко приносила реальную пользу, но даже стихам он на сей раз не нашёл применение. Никогда не забывая о Сомме и желая польстить самолюбию талантливого бургундца (увы, не француза!), он послал экземпляр Филиппу де Комину.
Комин от души смеялся.
«Отличная поэзия, даже великая поэзия. Но епископ Менгский многое бы отдал, чтобы эти стихи никогда не были написаны», — отвечал он в любезном письме.
Король сразу же попытался воспрепятствовать распространению «Большого завещания», но было уже поздно. Вся страна к тому времени потешалась над злосчастным епископом, который мог защититься от града насмешек гордым и угрюмым молчанием. Людовик остался недоволен всем этим. Он охотно выслушал бы и противную сторону. Однако из истории с епископом он вынес, по своему обыкновению, важный урок — даже жалкий клочок бумаги, вышедший из-под пера праздного сочинителя, превращается в грозное оружие, если народ на стороне поэта.
Король решил продлить свою поездку по королевству, так как у него появилось чувство, которое подтвердил Оливье Лемальве, что народ постепенно привыкает к непосильным налогам. А почему бы и нет? Привык же цирюльник к своему горбу. Сам он привык к некоторой хилости, которой всегда отличался. Он ощущал, как вместе с золотом, наполняющим казну, к нему возвращается капля за каплей былое народное обожание. Недалёк тот день, когда он сможет вернуть себе и города на Сомме. Там, там, за этой рекой, за этими укреплёнными холмами лежали безопасность и покой Франции. Он не мечтал о богатстве и роскоши для себя. Он не тратил ни су на мистерии и пышные увеселения, как это делал его дядя Бургундия, он не устраивал пустых и бессмысленных театральных представлений, как его дядя Рене. Шарлотта беспрестанно умоляла его одеваться хотя бы не хуже его цирюльника. Он хотел денег только для Франции, денег, что превратят её в единое сильное, окружённое непроницаемой стеной государство, и ради этой великой цели он был готов, если понадобится, завалить целые реки трупами изменников, стоящих на его пути.
Тем временем в течение этого и следующего года, несмотря
Франсуа Вийон, который долгое время вёл себя безупречно в стенах монастыря Бестурне, снова взялся за старое. Он похитил из церкви серебряное основание алтаря и был брошен в Шатле в тюрьму. Людовик и на этот раз простил его и возместил украденное. Но почти сразу после освобождения поэт ввязался в пьяную уличную драку, в которой был убит отец Сермуаз. Вийона опять арестовали и препроводили в тюрьму, где на дыбе он признался, что это он совершил убийство. Его приговорили к повешению. И опять король заступился за него, однако отправил его в десятилетнюю ссылку, дабы показать, что поэт не может безнаказанно издеваться над законом, священным и нерушимым для всех остальных.
— Думаю, Франция видит его в последний раз, — с сожалением говорил Людовик, — у меня предчувствие, что мир о нём никогда больше не услышит. Жаль. Когда я был дофином, он был мне добрым другом; а Филипп де Комин утверждает, что он — великий поэт. Моя дорогая, я старею.
Королева наклонилась к его уху и что-то смущённо прошептала. Теперь он понял наконец, что выражал тот лукавый взгляд.
— Ваше величество всё ещё чувствует себя старым?
— Ни старым, ни огорчённым! Наверное, это называется — чувствовать себя величественно! Кому придёт в голову творить, когда в его силах — творить принцев. Господь благословил меня в тебе, Шарлотта!
— Я не сказала, что у нас будет принц, Людовик, я только сказала, что у нас будет ребёнок.
— О, на сей раз это точно будет дофин, я не сомневаюсь в этом!
Глава 38
Но это снова оказалась девочка. Людовика не было подле королевы, когда она дала жизнь своему младенцу, и весть о её рождении дошла до него через вторые руки. Гонец с официальным письмом заболел в пути, а посланец, которого он отправил вместо себя, потерял письмо, и потому сообщение оказалось весьма искажённым, когда Людовик получил его. Король вышел из себя и крепко побил незадачливого письмоносца.
— Да как же, как в конце концов нарекли ребёнка: Жан или Жанна?! Отвечай мне, приятель, кто родился — дофин или принцесса, мальчик или девочка?!! Ну же, ну! Чёрт побери, ты не понимаешь, что ли, разницу!
Посыльный был вполне уверен в том, что родилась Жанна, в то же время он не поклялся бы в этом честью. Людовик не желал верить в его слова.
— Провались ты со своей честью! Как ты посмел потерять королевское письмо, ты, сукин сын?!
Посланец, перепуганный до смерти, всё же храбро возразил, что хотя в его жилах и течёт кровь буржуа, сам он происходит из весьма честной и почтенной семьи, а письмо у него отобрал разбойник с большой дороги, который заметил герб на сумке и, очевидно, решил, что там деньги. И он показал Людовику перевязанную руку как бы в доказательство того, что пытался спасти послание.