"Король" с Арбата

Чачин Владимир Михайлович

–  Глупые вы,- говорит Лидочка.

***

…Как давно это было. Но оно же было! О том и дождь нашептывает…

Совсем близко сильный всплеск. Кто-то из бойцов пытается подняться выше, срывается и опять затвердевает по пояс в воде.

Ливень закутывает соседей водяными пеленками. У нас с Григорием Ивановичем и Женькой такая пеленка одна на троих: стоим, прижавшись

друг к другу, оглядываемся в ту сторону, откуда должно же когда-нибудь проступить солнце.

Кажется, у меня только макушка сухая: она под каской. Сюда спрятал комсомольский билет, письма.

–  Может, вылезем?- это трясется Пончик.

–  Я тебе вылезу,- глухо грозит пограничник и прикладывается к своей фляжке.

–  На-ка, глотни,- протягивает он Пончику фляжку.

–  Наблюдать за противником!-выпрямился Григорий Иванович.

Мы наблюдаем. На стволе винтовки мушка, дождик и, должно быть, невидимый противник.

Моя рука столкнулась с чьей-то холодной рукой: каждый к себе гранату тянет.

–  Ты?

–  Ну, я,- говорит Женька и отпускает гранату. Кто-то серый, расплывчатый пытается вылезти из окопа.

Его тянут назад, он отбивается и вдруг трассирующая коса прошла над головами: серый тяжело плюхается вниз. Слышится какая-то возня, а потом все стихло.

–  Ну, вот один довылезался,- тихо говорит пограничник.- Не рыпаться!-вдруг страшно заорал он на нас.

Мы не рыпаемся.

Кажется, впереди задвигались темные силуэты. Они падают, вновь поднимаются, все ближе и ближе к нам. Кто-то дико подает команду:

–  По противнику огонь!

От первого залпа мы оглохли. Уж очень близко винтовка соседей. Ничего не слышно, посылаем пулю за пулей. Силуэты пропали.

–  Отогнали,- нервно смеется Григорий Иванович,- продолжать наблюдение!

Вода поднимается выше пояса. Пончик вычерпывает ее каской. Хочет выплеснуть за окоп, но у него не поднимаются руки. Вода обратно льется к нам. Пограничник безнадежно говорит:

–  Брось. Пустое это.

Пончик не слушает, черпает и черпает воду. Хороший парень этот Пончик. Женька часто про него говорит:

–  Хоть и тюха, а я бы с ним пошел в разведку.

Я бы тоже пошел в разведку с Пончиком. Ему можно верить, хотя он многого боится и очень неуклюжий. Я видел, как он стреляет из своей винтовки. Окопается лежа, рядом под рукой индивидуальный санитарный пакет положит и патроны. Целится долго, долго, а потом, закрыв глаза, нажимает спуск. Выстрельнет, на нас оглянется, сам себе подмигнет и опять долго целится.

Уже дана команда отползать на новые рубежи, а Пончик все стреляет и стреляет.

–  Пончик, ползи!- кричим мы. Он все патроны по-хозяйски разыщет в траве, перевязочный пакет в зубы и только потом задом отползает.

Мы знаем,

что Пончик обманул всех в райкоме комсомола, заявив, будто ему восемнадцать лет, а в самом деле Пончику только что исполнилось семнадцать. Уже на передовой Григорий Иванович узнал об этом и сердито предложил ему написать рапорт, честно рассказать о своем обмане, и тогда его, Пончика, отзовут домой.

Паренек смотрел на всех большими обиженными глазами, с надеждой заглядывал к нам с Женькой под каски: мол, поддержите, хлопцы, как же так - вы здесь, а я в тыл. Женька хмуро порылся в противогазной сумке, вытащил лист бумаги, неумолимо протянул Пончику:

–  Вон садись на пенек и пиши.

Пончик лист в руках вертит, вот-вот расплачется.

–  Пиши, пиши,- говорим мы.- В тыл, к маме поедешь. Он угрюмо отошел, примостился на пеньке.

Мы понуро молчим. Пончик пишет очень долго. Я уже успел продумать, как с уходом Пончика скорее перехватить его трехлинейную винтовку. Моя полуавтоматическая деся-тизарядная хоть и красивая, а стреляет плохо. Все время прикрываю затвор носовым платком, а все равно песчинки попадают, и тогда нужный автомат не срабатывает, хоть плачь. Для парадов, что ли, их наделали.

А Пончик с кем-то успел обменяться винтовками, и теперь его старая трехлинейка безотказно оглушает нас в цепи, когда мы, чертыхаясь, возимся с нашими онемевшими полуавтоматическими. А если и у Пончика вдруг заглохнет, он сапогом по затвору вдарит, и опять за весь взвод старается его верная русская трехлинейка.

Вот Пончик кончил писать, несет рапорт нам. Я любовно смотрю на его винтовку.

–  Посмотри, так ли,- говорит он Женьке. Тот крутит листок и вдруг громко хохочет. Мы заглядываем через плечо и тоже смеемся: на листке нарисован замечательный, симпатичный кукиш.

–  Пончик,- тормошим мы его,- ты мировой парень! Правда, винтовку твою жалко.

Сейчас под ливнем в окопе, мне думается, Пончик жалеет, что нарисовал кукиш. Уже был бы дома в теплой квартире. У него отец какой-то известный профессор. Наверное, квартира как у Гоги, не то что мой подвал.

Немцы снова пускают ракеты.

–  Нервничают,-стучит зубами Женька.-Нас б-б-боятся.

–  Наблюдать за противником!
– это опять тревожится Григорий Иванович. Ему хорошо. Он высокий. Ему вода всего по пояс, а мы уже стоим чуть ли не по грудь.

Я не знаю, есть ли у меня ноги. А что, если сейчас пойдут немцы? Стрелять мы еще сможем, хотя у нас от холода дрожат руки, плечи: какой уж тут прицельный огонь. А если команда «В контратаку!»? Как же мы вылезем? Куда-то делись ноги. Были, а вот теперь нет.

–  Инвалидам на деревянных ногах хорошо,-тихо смеется Григорий Иванович,- им дождь нипочем.

Мы молчим.

–  В Африке воевать хуже,- продолжает политрук,- жарища и ни капли воды.

Мы молчим

–  Алеша, что примолк?-дышит теплом в мое ухо Григорий Иванович.