"Король" с Арбата
Шрифт:
Ничего из его слов разобрать нельзя, а вот по голосу, по тому, как он то громко, то тихо говорит, я себе представил, что ему было очень трудно пробраться к нам, в Советский Союз. Я даже услышал, как он перепиливал решетку и по нему стреляли фашисты. И еще он, конечно, говорит, что немецкие рабочие никогда не начнут войну с советскими рабочими.
Он закончил. Мы все хлопаем. Старшеклассники кричат: «Рот фронт!»
Потом учительница по-немецкому стала переводить. И надо же! Все совпало. Как
Мы опять долго хлопаем. Вспыхивает свет. За красным столом только Наташа, наш директор школы и учительница по немецкому языку.
В зале нарастает торжественная и какая-то очень тревожная песня. Словно чапаевский горнист зовет дивизию в атаку:
Заводы, вставайте,
На битву шагайте…
Я смотрю на Мишку. Он весь подтянулся, руки по швам, глаза направлены куда-то далеко-далеко, может быть, туда, откуда бежал немецкий коммунист. Мишка поет как-то очень сурово, даже грозно:
Не страшен нам белый
фашистский террор,
Наш лозунг - всемирный
восстанья костер.
Так же торжественно поют все ребята, и только Славик стоит молча, крепко зажав в руке свое оружие - маленький перочинный ножичек.
Из школы мы вышли вместе с Наташей.
Она смотрит на часы, торопится:
– Мне к метро, ребята.
– Мы вас проводим.
Наташа разрешает только до угла.
– А теперь я сама дойду. Спасибо.- Она быстро жмет нам руки, делает пионерский салют и исчезает за углом.
– Пошли за ней,- предлагает Мишка.
– С ума сошли,- говорит Лидочка,- дети. Какое вам дело, кто ее ждет? Ну-ка, домой.
– А я знаю,- тоскливо говорит Женька,- ее какой-нибудь парень ждет.
– А тебе что?
– набрасывается Лидочка.
– Ну, все-таки… Ведь она же наша, Наташа… Нельзя так.
– Что нельзя?
Женька переминается, на нас смотрит.
– Эх, была бы сейчас зима,- вздыхает Мишка,- я бы ему снежком залепил.
– За что?
– Да так просто. Пусть с ней не ходит.
– Вот дикари!
– громко удивляется Лидочка.- А ну, марш домой!
Идем гуськом друг за дружкой. Мишка приотстал, все оглядывается.
– А все-таки жаль, что сейчас не зима,- переживает он.
* * *
Утром будят очень рано. За окном еще не ходят трамваи. В комнате все серо.
– Скорее,- торопит мама.- Поближе очередь займем. Она пересчитывает деньги, прячет их куда-то под синий
платок, мне сует авоську, будит Нонку:
– Ну, мы пошли за костюмом.
Нонка что-то бормочет, поворачивается к стенке.
Выходим во двор. Кругом все тихо. Даже воробьи спят.
Из
Мне страшно.
– Что это, мама?
– трогаю ее за рукав. Она стоит, не слышит.
В раме окна - белый Мишка.
– Что это, мама?
Она все так же стоит, зябнет.
К нам бежит Мишка. Уткнулся в мамину грудь, дрожит.
– Ничего, Мишенька, ничего, сыночек,- гладит его по голове мама.- Разберутся… все будет хорошо… Ничего, сыночек.
Спотыкаясь, выходит Мишкина мама. Она в одной тапочке.
– Ничего не пойму… Ничего не знаю,- дрожат у нее губы.- Пойдем, сынок.
Она уводит Мишку, согнутого, сжатого в комок.
– Что это, мама?
– опять спрашиваю я.
– Не знаю, Алеша,- маму всю трясет, она ищет рукой стену, бормочет:-Может, самолет он поломал… не знаю… Пойдем скорее.
Мы бредем по пустой Плющихе. Мама разговаривает сама с собой:
– Господи, на каком же трамвае нам? Всю память отшибло. На пятнадцатом? Нет, сорок седьмой. Или на пятом?
– Мама, я к Мишке вернусь,- говорю я.- Костюм потом купим.
Она тянет меня за руку, сердится:
– Еще чего захотел. Ну, господи, какой же наш трамвай?
Наконец мама вспоминает номер трамвая, и мы, обнявшись, стоим на пустой остановке.
И все- таки мы опоздали. Уже с Каменного моста видно много людей. В толпе разъезжают конные милиционеры. Мама тянет меня в самую гущу. Но к дверям магазина не пробиться. Там люди тесно прижались друг к другу, руками сплелись.
– Алешенька, как же мы так,- шепчет мама,- опоздали. Давай пролезай вперед.
Я не могу пролезть. Пуговицы от рубашки вдавились мне в грудь. Лицо сплющилось об чью-то спину.
– Осади! Осади!
– кричат сверху милиционеры.
– Алеша, где ты?
– слышу я голос мамы.
– А ну, осади! Назад!
– хранят над головой лошади.- Гражданка, назад! Гражданка в синем платке! Назад!
Я вижу, как конный милиционер оттаскивает за платок маму. Она вырывается, платок соскользнул.
Я бью ногами лошадь, молочу кулаками по коленке милиционера, кусаюсь.
– Сволочи!
– кричу я.- Я Сталину напишу!
Конный отпустил маму и - на меня. Я под лошадь. Он завертелся в толпе, потерял меня. А я потерял маму.