Король Шломо
Шрифт:
Так предам же я сердце тому,
чтобы мудрость познать,
но познать и безумье, и глупость».
– И что же ты понял? – спросил Храм.
<…> Что и это – пустое томленье,
ибо от многой мудрости много печали,
и умножающий знанье умножает скорбь.
– Суета сует, – повторил Храм. – Всё – суета. Но ты поделись своей мудростью с людьми.
Под утро шкура сползла, и король
Теперь король, как шептались старики, во многом стал похож на своего отца короля Давида последних дней его правления. Шломо резко ослаб, и в Храм его всё чаще приводили, держа под руки. Он уже не судил народ, почти не интересовался тем, как правители областей ведут хозяйство, и вообще тем, что происходит вне Ерушалаима. Люди стали обращаться со своими делами к Рехаваму или к советникам короля – Ахишару и Завуду. Даже в Школе Мудрости, которую Шломо сам основал, ему сделалось скучно, он уже не приглашал к себе ни мудрецов, ни гостей из далёких стран. Уже и память стала подводить его. Поняв это, он всё реже стал появляться на людях, а большую часть времени дремал в деревянном кресле, стоявшем в ореховом саду, посаженном ещё при короле Давиде. В холодные вечера король Шломо перебирался в Дом леса ливанского, кресло переносили в его комнату, и туда же слуги ставили большую жаровню с углями.
Он начал диктовать мальчику-писцу свиток, названный им «Коэлет». Каждое утро после молитвы и завтрака он с нетерпением ждал, когда его оставят в покое и придёт писец.
– Что я диктовал тебе вчера? – спрашивал он. – Прочти.
– «Нет человека, властного над ветром, чтобы удержать ветер. И нет власти над днём смерти…»
– Не отсюда, – прерывал писца король Шломо. – Ты читай то, что записал в самом конце.
– «Всему свой час, и время…» Это?
– Да.
– «Всему свой час, и время всякому делу под небесами:
время родиться и время умирать,
время насаждать и время вырывать насаждения,
время убивать и время исцелять,
время разрушать и время строить,
время плакать и время смеяться,
время рыданью и время пляски,
время разбрасывать камни и время складывать камни,
время обнимать и время избегать объятий,
время отыскивать и время дать потеряться,
время хранить и время тратить,
время рвать и время сшивать,
время молчать и время говорить,
время любить и время ненавидеть,
время войне и время миру <…>»
Прикрыв глаза, король Шломо слушал писца. Иногда кивал.
– «Всё Он создал прекрасным и всё в свой срок,
даже вечность вложил им в сердца,
но так, чтобы дела, творимые Богом,
от начала и до конца не мог постичь человек.
Я узнал, что нет большего блага для человека,
чем есть и пить и делать доброе в жизни.
А видеть, что еда и питьё,
это дар Божий.
Я узнал: всё, что творит Господь, – навеки.
Нельзя ничего прибавить и нельзя ничего отнять.
И сделал так Бог, чтобы его боялись».
– На сегодня хватит, – сказал король Шломо. – Прочти мне последнюю строчку, которую ты записал.
– «И сделал так Бог, чтобы его боялись».
– Вот отсюда завтра и начнём, – сказал король Шломо.
…Был холодный и ветренный вечер. Мне внезапно захотелось навестить Шимона. Я собрался с силами, прикрыл лицо платком и пошёл к Овечьим воротам. Его не оказалось на обычном месте. Пока я стоял в растерянности, появлялись озабоченные люди, смотрели на камень, где всегда сидел Шимон, и исчезали. Я начал тревожиться. Вдруг знакомый нищий по прозвищу Худой ткнул меня палкой в спину и сказал: «Господин, если ты ждёшь Шимона, то напрасно: он умер». Я опешил. «Как так?! Когда это случилось?» – «Сегодня утром. Его уже отнесли за стену. Давай поспешим, мы ещё успеем на похороны», – ответил Худой. Я хотел было пойти за ним, но остановился, вспомнив, что королю нельзя появляться на кладбище. Худой ни о чём не спросил, пошёл один. Я решил, что, когда вернусь домой, отправлю слуг очистить место для Шимона в погребальной пещере и найму плакальщиц. Около Овечьих ворот меня дожидался нищий по прозвищу Молодой, с которым мы пировали недавно в компании с Шимоном и Худым. Молодой приблизился, наклонился ко мне и прошептал: «Шимон не своей смертью умер. Его убили». Я оторопел. «За что? Кто мог это сделать?» – «Какой-то ученик пророка Ахии», – шёпотом сказал Молодой и быстро исчез в городе…
Шломо очнулся, услышав голос Храма:
– Ты был в своей Школе Мудрости. Помнишь, вы рассуждали там о месте человека в этом прекрасном мире?
– Помню. И, может быть, если бы я знал, что в этот момент убивают калеку Шимона, я усомнился бы в том, что мир, созданный Господом, прекрасен.
– От человека скрыто абсолютное благо, заключённое в Творении, – сказал Храм. – Вы видите только часть Его замысла.
– Тогда смертным бесполезно и задаваться вопросом о причинах зла.
– Пожалуй, это так, – согласился Храм.
Глава 36
Осенним вечером в дом королевского сына Рехавама в Офеле пришли трое его друзей отметить возвращение одного из них, Молида, из страны Моав, откуда его караван привёз в Ерушалаим бычьи кожи и овечью шерсть.
Через час после прихода друзей Рехавам поднялся и обошёл дом, проверив, все ли слуги ушли к себе за ручей Кидрон. Когда он вернулся, у его друзей были совсем другие лица, как будто не они только что пили вино и распевали субботние песни.
– Я начну? – спросил Молид, крепкий сорокалетний мужчина, сын самого богатого ерушалаимского торговца скотом.
Рехавам кивнул.
– Мы пришли на базар в их главном городе Кир-Моаве через три дня после того, как сын царя Моава зарезал отца и занял его трон.
– Как зарезал?! – удивился Атай. – Мы здесь об этом ещё не знаем.
– Вы здесь о многом не знаете, – сказал Молид. – Скоро новый царь Моава откажется пригонять скот в дань Ерушалаиму, тогда сразу всё и узнаете. Народ зашумит, будет ругаться и угрожать Моаву. Старичок Бная бен-Иояда соберёт войско, через город с грохотом проедут боевые колесницы, армия, может быть, дойдёт до Иордана, но по пути наш командующий остынет, сообразит, что иврим не захотят умирать ради моавитской шерсти, и вернётся со своими солдатами в Ерушалаим. Кто сегодня в Эрец-Исраэль боится Бнаю бен-Иояду!