Король жил в подвале и другие сказочные истории
Шрифт:
– Если в каждом дворе рядом с детской площадкой построить такую же, только взрослую… – сказочник задумался и начал размышлять вслух. – Взрослую горку, взрослую песочницу… взрослые карусели – чтобы размер сидений был раза в три больше и, стало быть, нагрузку могли выдерживать соответствующую…
Радио недовольно зашипело, а потом застукало метрономом, будто собираясь передать сигналы точного времени. Всем этим оно показывало, что сказочник злоупотребляет его высочайшим терпением.
– Детали можно обдумать позже, – сказочник перешёл на деловитый тон. – А смысл изобретения таков: каждый взрослый человек в любое удобное для себя время может заскочить на близлежащую взрослую площадку и покататься, скажем, на карусельке, поиграть в куличики с другими дяденьками и тётеньками. После работы, разумеется. И без всякого опасения быть осмеянным или униженным. Представляете, сколько психологических проблем сразу разрешится, сколько
Сказочник захлёбывался, он не мог сдержать восторга от всей этой фантазии. Но чем веселее горели его глаза, тем громче и сердитее гудело Радио.
– Мы не уверены, – наконец возразило оно самым низким своим голосом, – что такие места будут пользоваться спросом.
– Как так? – удивился сказочник. – Не будут пользоваться спросом! Позвольте! Да разве каждый взрослый человек, проходя мимо детской площадки, не мечтает хоть на минутку стать маленьким и скатиться, например, с горки? Или покачаться на качелях! Да все взрослые втайне только об этом и мечтают! Просто очень многое мешает им осуществить такие мечты. Опять же мешает хотя бы размер этих самых качелей, в которые не войдёт даже одна ягодица…
Радио укоризненно покачало головой и, кажется, даже сказало «Фу!» – так возмутило его последнее слово сказочника – очень, на его радийный слух, неприличное.
– Не каждый, – отрезало Радио, решив, что разговор надо заканчивать (ведь неизвестно, каких слов можно ожидать теперь от сказочника!). – Не каждый. Даже не каждый третий. И вообще, что это вы там говорили про лишний вес, на кого это вы намекали? Лично мы считаем, что для солидного человека вес не может быть лишним. А наше мнение – это мнение многомиллионной аудитории. Посему оставим этот вздор; мы и так слишком круто отклонились от темы.
Сказочник приуныл, но согласился – тема действительно куда-то ускакала. Надо было немедленно ловить её за хвост, а то ищи-свищи её потом!
– Итак, – сказало Радио, которое, оказывается, всё это время держало тему в своих руках, – вот наше резюме: мы – Радио взрослое, и значит, нашим взрослым слушателям нужны новости и сводки, репортажи и интервью, в крайнем случае познавательные песни или содержательная музыка. Сказкам на взрослом Радио не место, они дискредитируют саму идею радиовещательного реализма… На этом наша программа закончена, мы прощаемся с вами до завтра, доброй вам ночи и крепкого сна.
И щёлкнув внутренностью, Радио выключилось. Оно не нашло больше аргументов в свою пользу и на всякий случай самоустранилось, ведь, несмотря на своё многоголосье, мозг у Радио был всё-таки один-единственный, к тому же не очень крупный.
Сказочник побрёл домой. Он знал, что в данной ситуации положено было упасть духом или хотя бы расстроиться, но у него не получалось ни того ни другого. Все его мысли вертелись совсем не возле отставки от радиовещания – они крутились вокруг идеи постройки взрослых площадок. Сказочник гнал эти несвоевременные мысли прочь, отмахивался, кричал: «Кыш!» (прохожие отскакивали, думая, что его одолели пчёлы), но мысли – самые непобедимые насекомые; они летели на идею, как на сладкое, роились вокруг головы и ввинчивались в волосы. Весь облепленный жужжащими мыслями сказочник уже подходил к своему дому, когда вдруг заметил забравшуюся на дерево новую сказку. Это была очень несуразная, диковатая и какая-то не детская сказка – было видно, что она очень давно скитается по городу и ничего хорошего вокруг себя не видит. Сказочник снял сказку с ветвей, принёс домой, выкупал в ванной, одёжку простирнул в специальном сказочном отбеливателе, прополоскал в молоке, после чего стал угощать гостью киселём.
Так они сидели друг напротив друга: сказочник, весь в мыслях, и свежевымытая, но еще блохастая сказка. Возле дверей кухни кучно мельтешили другие сказки – им не терпелось познакомиться с новенькой. Сказки дружелюбно показывали на неё пальцами и что-то лепетали своими мультяшными голосами.
– Ну, рассказывай, – попросил сказочник, наливая себе вторую чашку горяченного киселя.
Новая сказка прокашлялась, вытерла рукавом под носом и начала:
– Так вот, значит. В одном городе жили-были жители…
Санкт-Петербург, 1996–2009
Темница
Персонаж.
Герой.
Тюремщик.
Место
Занавес открывается.
Небольшая уютная тюремная камера. Из вещей – только табуретка. Под потолком окно с решеткой и небом, на стене табличка «Не курить». На табуретке спиной к зрителям сидит ПЕРСОНАЖ. Он неопределенно-пожилого возраста, плохо выбрит и неаккуратно стрижен, одет в выцветшую тюремную пижаму в полоску, бос, но чувствует себя как дома. В глубине камеры дверь. В процессе монолога Персонаж разворачивается лицом к зрителям.
ПЕРСОНАЖ. …Номер тысяча пятьсот два – Сальваторе Квазимодо. Номер тысяча пятьсот три – Марко Вовчок. Номер тысяча пятьсот четыре – Орасио Кирога. Номер тысяча пятьсот пять… тысяча пятьсот пять… Не помню. Устал… Ну вот, господа летописцы, вы и дождались своего звёздного часа. Пришёл-таки и в нашу камеру праздник. И не какой-нибудь календарный, а самый настоящий, одноразовый. То есть именно сегодня, и больше никогда. Поздравляю, наконец-то свершилось событие, которое было подготовлено ходом всей истории человечества. А именно: один человек умер, а другой родился. И всё это, заметьте, совершенно без посторонней помощи. Один на один с матушкой природой. Человек, который умер, – это я. Человек, который родился, – тоже в некотором смысле я, только уже на совсем другом уровне существования. Я не очень заумно изъясняюсь? Всё ведь очень просто. Сегодня я прежний окончательно постиг никчёмность всего происходящего и утратил последние надежды; и появился я новый, которому ничего не нужно, которому абсолютно на всё наплевать, даже на самого себя. Меня теперь как будто нет. За годы прежней жизни я был столько раз унижен, сломлен, разочарован, оскорблён и потерян, что начисто лишился личностного начала и окончательно сошел на нет. И перешёл через это в совершенно новую форму, что оказалось очень даже приятно. То есть не то чтобы приятно, а наоборот – безразлично. Ибо я теперь – человек нового типа, типа всестороннего равнодушия. Мне всё равно. Физический труд создал из обезьяны человека, а труд умственный создал из меня ещё более удивительное создание, более непостижимое создание. Эволюция после долгого топтания на одном месте сделала ещё один смелый шаг. Я продолжаю существование и начинаю новую жизнь. Пишите, летописцы! Я появился на свет в этот самый день, в этот самый час, в возрасте полной утраты иллюзий и стал жить, ничего не принимая всерьёз. Записали? Впрочем, можете и не писать. Буквы – это мелочь, слова – чепуха. Принесли бы лучше тазик тёплой воды.
Отворяется дверь, входит ТЮРЕМЩИК с тазом воды, ставит его у ног Персонажа, уходит. Персонаж погружает ноги в таз.
ПЕРСОНАЖ. Вот и славно. Хотя тазик – это излишество, вода – роскошь. И не надо было приносить. Ну раз уж принесли… Эй, кто это там в углу? Это вы, летописцы? Чем это вы там шебаршите? Фолиантами? Серые вы люди… А что они мне! Летописцы сами по себе, я сам по себе. Зачем мешать и вмешиваться. А хоть бы это не летописцы, а просто мыши – всё равно. Пусть копошатся, у меня свой внутренний мир. Хотя, если вникнуть, мой внутренний мир – ничего, пустое место. И я – пустое место. Будто бы я и не сижу тут на табуретке, а пустой, совершенно голый табурет стоит. Да и табурета нет, если по большому счёту – вообще ничего нет, всё вокруг – пустое место. И места тоже нет, есть просто пустое. Всё пустое. Пустота монументальная. Вакуум… Однако же, как быстро вода остывает! И пяти минут не прошло с моего рождения, а вода уже почти холодная. Другой на моем месте сильно бы расстроился, а я только выну ноги из тазика – и забуду. Обо всём забуду. И даже тазик попрошу убрать.
Входит Тюремщик.
Заберите тазик, любезный. А с чего это я на «вы»? Какие ещё нежности! Забери-ка таз, ты!
Тюремщик бьет Персонажа тазом, выплескивая на него воду. С тазом уходит.
Вот и славно. Вот и наплевать. Будь на моем месте кто другой… А мне уже почти и не больно. Даже жалко чуть-чуть этого умницу-тюремщика. Совсем чуть-чуть, самую малость, но жалко. А впрочем, чего его жалеть, если его вовсе нет, разве только за то, что он вот так живёт всё и думает, что он есть, а его нет. И никогда не было. А если б он это знал, разве ж он меня тогда треснул бы тазом по голове? Нет, конечно. И так, конечно, тоже не треснул… как бы… То есть кое в чём, может, он и треснул меня, но, по гамбургскому счёту, – вовсе и нет. Ничего не произошло. Как ничего не было, так и не стало ничего – факт. И главное, летописцы: кроме всего прочего, в этом ведь есть ещё и несокрушимая логика. Заметили?