Королева Бедлама
Шрифт:
Привели слегка пофыркивающего Данте. Это был вороной конь с чуть рыжеватой гривой и хитрыми глазами — Мэтью показалось, что они высматривают слабое место, куда тяпнуть. Конь был не меньше, чем у Грейтхауза, если не больше, и выглядел чертовски опасно. Вайнкуп дал Мэтью грушу, чтобы угостить жеребца, а может, ублажить его, — и ее смело одним движением здоровенных зубов, от которых Мэтью твердо решил держаться подальше. Он вспрыгнул в седло, Данте задрожал, затоптался, а Мэтью приговаривал: «Тихо, малыш, тихо!», поглаживая гриву, жесткую, как метлу. Вайнкуп шагнул в сторону, махнул Мэтью рукой, чтобы отъезжал, и Мэтью направил Данте на улицу, чувствуя, как в животе бегают ящерицы. Здоровенная бестия послушалась команды — к удивлению и облегчению Мэтью, и они вышли улицу, где пешеходы сторонились,
Грейтхауз ждал возле Сити-холла. Его конь издал высокое ржание, которое Мэтью показалось несколько нервозным, и Данте ответил глубоким горловым рокотом. Но все же — опять-таки пока — кони не стали драться друг с другом, о каковой возможности Мэтью вспомнил только сейчас.
— Вот это действительно конь, — отметил Грейтхауз с восхищением и повернул своего в сторону Ист-Кинг-стрит и парома на Уихокен. Мэтью поехал следом, чувствуя, как под ним шевелится гора из мышц и костей.
У пристани Ван-Дама, куда причаливала плоскодонная баржа, переправляющаяся через Гудзон, они оба спешились и стали ждать возвращения парома. Грейтхауз взял у Мэтью письмо и спросил, что тот о нем думает.
— Пациент в больнице? — сказал Мэтью. — Решительно не понимаю, чем мы можем быть полезны.
— Не просто больница, а психиатрическая больница. Как там называются такие учреждения?
— Бедлам, — сказал Мэтью.
Этим термином уже много лет называли приюты для душевнобольных, и возник он как характеристика шума и грохота, производимого запертыми там людьми.
— Ладно, посмотрим. А, да. Я попросил Натэниела добыть нам список владельцев всей земли к северу от фермы Ормонда. Посмотрим, когда вернемся. И я так понимаю, что твой Маскер опять сегодня подчинился указу.
— Мой Маскер?
— А разве он не твой? Не должен принести тебе десять шиллингов?
— Это только если я узнаю, кто он, раньше, чем он еще кого-нибудь убьет.
— Тогда тебе остается только надеяться, что сегодня он опять останется дома, потому что до завтра мы не вернемся. Вот наш паром.
Грейтхауз показал на баржу, под развернутым парусом приближающуюся по серой воде, на носу суровые мужчины веслами направляли ее относительно прямо против течения. Над крышами и трубами поселка Уихокен на другом берегу висел туман. Солнце пыталось пробить тяжелый влажный воздух, слегка озаряя дымку. Мрачное и роковое ощущение давило Мэтью, и не только из-за Маскера, или профессора Фелла, или мучений преподобного Уэйда, или же загадочной Грейс Хестер Кипперинга, но еще из-за этого письма, которое позвало его с Грейтхаузом через воды в Бедлам. Ощущение было такое, будто какие-то непонятные силуэты парят над ним в тумане, какие-то тайны ждут разгадки и мозаичные головоломки жизни и смерти можно сложить в цельную картину, если только найти недостающие кусочки.
Но нет, это всего лишь Уихокен на том берегу.
Пришел паром, матросы выбросили швартовы и отдали якорь. Мэтью, Грейтхауз и другие немногочисленные пассажиры завели коней по сходням, и через несколько минут, когда коней надежно привязали и все оказались на борту, баржа пустилась к дальнему берегу.
Часть третья
ПОСЛАНИЕ
Глава двадцать пятая
Филадельфийская дорога — она местами дорога, а местами призрак дороги. Любуясь холмистыми и лесистыми пейзажами Джерси, Мэтью и Грейтхауз ехали по изменяющемуся миру: вот зачаток деревни с десятком домов и церковью посередине, прямо в лесу, вот остатки прежней деревни, завоеванной снова лианами и подлеском. Много было ферм процветающих, поражающих порядком своих кукурузных и гороховых полей, но были и пришедшие в упадок. Вот голая каменная труба, обгоревшая, посреди пожарища. На краю другой деревни, побольше, с парой десятков домов, конюшней, кузницей и таверной с белеными стенами — указатель «Добро пожаловать в Нью-таун»,
Воздух был все так же тяжел и влажен, щупальца тумана застряли в верхушках самых высоких деревьев. Время от времени выбегающий из чащи лось останавливался, глядя на двух всадников, либо скачком перебегал им дорогу. Мэтью поразила величина рогов у некоторых самцов — непонятно было, как эти звери вообще могут ходить с такой тяжестью.
На хороших участках Грейтхауз и Мэтью пускали лошадей галопом, стремясь выиграть как можно больше времени. Примерно через четыре часа дороги, под нарисованным указателем «До парома Иниана 8 миль» они встретили семью, путешествующую в фургоне и направляющуюся в Нью-Йорк. Поговорив с главой семьи, Грейтхауз выяснил, что до Уэстервика еще двенадцать миль и паромная переправа через реку Раритан.
Они отправились дальше. Ближе к реке лес отступал, освобождая место для ферм и промышленных предприятий вроде лесопилки, склада лесоматериалов, мастерской медника и — на краю яблоневого сада — пивоварни. Тесными кучками стояли дома, возводились бревенчатые каркасы новых. Этот город строила, не переставая, река — точнее, грузы, которые везли по ней в глубь страны. Мэтью с Грейтхаузом спустились к парому через Раритан, и им пришлось ждать его минут двадцать, зато их заинтриговали четверо молчаливых индейцев в цветных перьях и других регалиях своего племени, которые сошли с баржи и пустились на северо-восток таким темпом, от которого бледнолицый сдох бы через сто ярдов.
В конце концов свет туманного дня стал слабеть — знак, возвестивший о приближении города Уэстервика. Дорога перешла в главную улицу города, обставленную с двух сторон деревянными и кирпичными домами. За жилищами виднелись ухоженные поля и сады. На огороженных пастбищах паслись коровы и лошади, далеко на склонах холмов щипали траву овцы. В Уэстервике имелись две церкви, две таверны, небольшой деловой квартал, где спешащие по делам прохожие останавливались и прерывали разговоры, глядя на приезжих. Перед одной из таверн с изображенной на вывеске протянутой для пожатия рукой и надписью «Верный друг» Грейтхауз натянул повод и окликнул выходящего оттуда молодого человека. Судя по полученным им указаниям, путь в городскую больницу должен был закончиться через полмили на боковой дороге, отходящей влево.
И когда последние полмили ушли в историю, для копчика Мэтью это было несказанное облегчение. Боковая дорожка провела их через лес к трем зданиям. Первое, деревянное и выкрашенное в белый цвет, располагалось у колодца и было обычного размера. Перед домом находились поильная колода и коновязь, зажженный фонарь висел на гвозде возле входной двери. Второе строение, соединенное с первым хорошо вытоптанной тропой, было намного больше, сложено из грубого камня, с крутой угловатой крышей, откуда торчали две трубы. Многие окна были закрыты ставнями — Мэтью подумал, что там держат пациентов, но все же у дома был такой вид, будто он изначально был задуман как зерновой амбар или даже зал заседаний. Может быть, подумал Мэтью, до Уэстервика здесь была деревня, которая исчезла в результате эпидемии или другого несчастья, и вот все, что от нее осталось, разве что в лесу еще какие-нибудь развалины.
В пятнадцати-двадцати ярдах от каменного здания стоял третий дом, чуть побольше первого и тоже выкрашенный белым. Мэтью отметил, что его два окна также закрыты ставнями. Рядом раскинулся цветущий сад со статуями и скамейками, видневшимися среди листвы. Еще одна дорожка уводила назад — к конюшне, очевидно, — и еще нескольким служебным постройкам. В общем и целом, это заведение совсем не было тем местом страданий и смятений, которое Мэтью ожидал увидеть. Пели в ветвях предвечернюю песню птицы, свет постепенно синел, и атмосфера в больнице и на ее территории совершенно не походила на жуткие сцены безумия в лондонских сумасшедших домах, о которых Мэтью приходилось читать в «Газетт». Но все же на некоторых не закрытых ставнями окнах каменного дома видны были решетки, несколько бледных лиц прильнуло к ним изнутри, руки хватались за прутья. Однако осмотр прибывших происходил в молчании.