Королева пустыни

Хауэлл Джорджина

Вскоре период ожидания увеличился до четырех дней, и Гертруда уже не находила себе места. Она занялась местными делами, побывала на черкесской свадьбе. Перед ней открыли лицо невесты. «Она стояла, как образ, в комнате, набитой женщинами и очень жаркой. Стояла, опустив глаза, с виду очень усталая… мучнистый цвет лица, а в остальном очень хорошенькая». И сама Гертруда стала объектом общего любопытства. Она без комментариев приводит замечание человека, с которым встретилась в тот же день позже, по поводу собравшихся мужчин: «Они любят нюхать, как вы пахнете». Лавандовая вода с Бонд-стрит была для них внове.

Наконец она получила ожидаемую весть от раздраженного посла Маллета, предупреждавшего, что не стоит пускаться в это путешествие. Он кратко сообщил, что правительство ее величества снимает с себя всякую ответственность за судьбу

Гертруды, если она сделает еще хоть шаг дальше. От турецкой стороны ответа до сих пор не было. Гертруда написала в дневнике 14 января: «Решила сбежать».

Она теперь вела параллельные дневниковые записи. Один дневник представлял собой беглый обзор и должен был писаться ежедневно, по свежим следам. Чтение этих фактологических кратких и плохо организованных записок, набитых арабскими словами и фразами, дает нам живой портрет Гертруды, усталой и грязной после дневного перехода, с растрепанными волосами: она поспешно пишет на складном столе, пока Фаттух устраивает спальный шатер, распаковывает и раскладывает вещи. В этих записках содержалась информация и позиции, которые она передавала в министерство иностранных дел, и материал для писем домой. Второй дневник [26] , в котором записи делались через несколько дней, был вдумчивым и отшлифованным отчетом о путешествии и ощущениях и велся только для Дика. Хотя совершенно не столь эвфемистичный, как письма к родителям, он рисует ее чуть-чуть более бесстрастной в отношении опасности, чем, вероятно, она была на самом деле.

26

Он здесь будет называться «другой дневник».

В тот вечер Гертруда сообщила своей команде, что дальше ждать разрешения не будет. Послышался ропот, некоторое возмущение. В то время как ее верные слуги готовы были идти за ней куда угодно, трое погонщиков из племени агайл очень боялись последствий. Однако Гертруда знала, что, если ждать, ситуация только ухудшится и в разрешении будет отказано окончательно. Она сказала турецкому капитану, что хочет посетить некоторые интересные для археологии места. Он ей то ли поверил, то ли нет, но Гертруда в конце концов дала ему подписанное письмо, освобождающее турецкие власти от какой-либо за нее ответственности, и заявила, что у Англии не будет причин для претензий, если с ней что-то случится. Пряча документ в карман, капитан заявил, в свою очередь, что она может поступать как хочет. И Гертруда ушла спать, не оглянувшись, однако в своем шатре долго жалела о том, что подписала, и всю ночь переживала по этому поводу. В другом дневнике, для Дика, она написала:

«Есть что-то такое в писаных словах, что действует на воображение, и я провела всю ночь без сна в мыслях об этом… Пустыня снаружи выглядит страшно, и даже у меня бывают моменты, когда сердце бьется быстрее и глаза напрягаются, стараясь уловить хоть тень будущего».

На следующий день она первым делом попыталась получить свое письмо обратно. Но ей сказали, что оно уже ушло к начальству. «Вранье, – записала она в дневнике раздраженно, – но так или иначе, а мне его не получить». Вернувшись в лагерь, Гертруда написала Флоренс живое письмо, в котором крайне экономно использовала правду. «Неприятности закончились, у меня есть разрешение от вали ехать куда хочется. Разрешение пришло как раз вовремя для всех моих планов, потому что я уже собиралась завтра вечером удирать. Меня бы не поймали. Но в любом случае теперь я избавлена от хлопот – но и веселья! – связанных с этим последним способом».

Как Гертруда сама понимала, любое «разрешение» ничего бы не стоило. Кроме того, весьма недвусмысленно ее не одобрял британский консул. Отправляется она на собственный страх и риск.

Трое агайльцев получили расчет и уехали, понося «проклятую дорогу» до Хаиля. Пятнадцатого января Гертруда выслала большую часть своей команды вперед и пошла искать замену трем погонщикам среди дружественных христианских крестьян, которым доверяла. На секунду она остановилась на станции в Зизе, справиться о пропавшем письме, адресованном Дику, но не нашла его и решила, что в данный момент с любимыми людьми связь отсутствует. Она будет и дальше писать письма, которые неоткуда отправить, и складывать их до тех пор, пока не дойдет до новой железной дороги на другой стороне Сирийской пустыни.

Прошло

уже пятьдесят четыре дня с начала путешествия, но одолела она лишь пятую часть пути до Хаиля. Перед ней лежала долгая и неизвестная дорога, но так как Гертруда стала свободна, к ней вернулись безмятежность и очарованность пустыней. Ужасная и прекрасная, с ревущей тишиной и бриллиантами ночных звезд, она стала для Гертруды чем-то большим, нежели просто почвой для испытания себя в экстремальных условиях. Это была символическая альтернатива божеству, в которое Гертруда никогда не верила. При ее потребности в любви и поддержке пустыня стала возможностью перехода к другой точке зрения. Правду Гертруда говорила в своих более редких и поэтических письмах к другу Чиролу:

«Я теперь узнала одиночество в уединении, впервые, и… мои мысли блуждали далеко от лагерного костра, уходили в такие области, от которых я бы предпочла не иметь такого полного и острого ощущения… иногда я ухожу спать с таким тяжелым сердцем, что, думалось, не смогу пронести его сквозь следующий день. Но потом приходит рассвет, приятный и благословенный, незаметно накрывает широкую равнину и спускается по длинным склонам ложбинок, и в конце концов прокрадывается и в мое темное сердце… Вот все, что я могу из этого извлечь, наученная своим одиночеством хотя бы какой-то мудрости, наученная смирению и умению выносить боль, не плача вслух».

В другом дневнике она пишет 16 января:

«Я обрезала нить… Луис Маллет меня проинформировал, что если я двинусь в сторону Неджда, моя страна умывает руки, и я сама дала полное оправдание османскому правительству, сказав, что иду на свой страх и риск… Мы сворачиваем к Неджду, иншалла, от нас отказались все власти, которые тут есть, и единственная нить, еще не обрезанная, разматывается в этой книжечке, моем путевом дневнике, который ведется для тебя.

Я – вне закона!»

Жребий был брошен, и политически Гертруда миновала точку невозврата. Она уже прошла из Дамаска почти двести миль к югу до Зизы, а сейчас направляла свой караван на юго-восток, в Хаиль. Оттуда она собиралась направиться на северо-восток в Багдад, перед тем как совершить бросок через Сирийскую пустыню с востока на запад, обратно к точке старта, в Дамаск.

Лежащие впереди дикие земли бесконечно различались по видам и условиям. Лето приносило крайнюю жару, до 140 [27] градусов в полдень, но сейчас, в самые холодные месяцы, январь и февраль, в пустыне властвовали воющие ветры, лед, туман и снежная крупа. Возделанные поля попадались клочками, их расположение зависело от непредсказуемых зимних дождей. На равнинах и в пустынях бывали случайные подземные потоки, рождающие озерца, и небольшие клочки плодородной почвы, потом сменяющиеся уступами скал и гальки, где попадались кочки растительности, выжженные добела солнцем и ветрами. В местах, где выпадал дождь, наполняя водой ключи, жителям оазиса представлялась возможность выращивать какие-то посевы, но Гертруда оставляла поселян за спиной, путешествуя там, где кочуют скотоводы, совершающие сезонные миграции на сотни миль. Они гонят огромные стада верблюдиц и молодняка на пастбища, направляясь потом на северо-запад в Сирию или на северо-восток в Ирак на ежегодную верблюжью ярмарку. «Этот мир полон верблюдов… они бредут поперек нашего пути тысячами, пасясь на ходу. Это как огромная медленная река шириной в несколько часов».

27

По Фаренгейту (примерно 60° по Цельсию).

Гертруда разделяла с Лоуренсом доходящее почти до мании восхищение бедуинами, их загадочностью, от которой веяло мощью. Они оба восхищались независимостью, подвижностью и стойкостью, превращавшими этих кочевников в аристократию пустыни. В этом восхищении – возможно, для них обоих – содержалась физическая привлекательность типа воина-аскета. Лоуренс в своем введении к «Аравийской пустыне» написал:

«Бедуин рождается и воспитывается в пустыне и всей душой любит эту пустую землю, слишком суровую для волонтеров, по той причине… что здесь он, без всякого сомнения, свободен. Он отбрасывает все естественные связи, все излишества и сложности комфорта, чтобы достичь этой личной свободы, хорошо знакомой с голодом и смертью… Он находит роскошь в отречении, отказе, самоограничении. И проживает свою собственную жизнь в суровом эгоизме».