Королевы бандитов

Шрофф Парини

Наверное, Карем чувствовал то же самое, потому что, уже сидя в грузовике, он вздохнул:

– Хороший был день.

Гита, примостившись напротив, взглянула на него. Солнце уже садилось, раскрашивая небо в конфетно-розовый цвет.

– Хороший? Несмотря на Бада-Бхая и мое сумасбродство?

Он пожал плечами:

– Не знаю… мне кажется, что все к лучшему и как-то да наладится. Не спрашивай, как и почему, просто у меня есть такое чувство, и оно мне нравится. Долго это чувство не продержится,

но пока оно есть.

– Почему долго не продержится?

– Все чувства скоротечны.

– Это печально.

Он удивленно улыбнулся:

– Печально? А меня, наоборот, это всегда обнадеживало. Когда знаешь, что все временно, ставки сами собой понижаются, и можно дойти до самого предела, потому что все точно закончится.

– Значит, любовь тоже временна? А как же твои дети?

– Любовь – навсегда. Потому что это не чувство.

Гита была с ним не согласна, но вместо того чтобы возразить, спросила:

– А что же тогда?

– Обязательство.

– То есть обязанность? Долг, что ли?

– Ну, в хорошем смысле. Я имею в виду, что это сознательный выбор, который ты обязан заново делать каждый день.

Гита подумала о том, что рассказывали в радиопередаче о косатках. И вспомнила о Лакхе, женщине-рабари, которая остается в ужасном доме Бада-Бхая ради своего незаконнорожденного сына.

– Ну, не знаю. Вряд ли ты выбирал, любить тебе или не любить своих детей. У тебя просто… не было выбора. За тебя все решила биология, или природа, или как там это назвать.

– Да, конечно, отцовская любовь – это первобытный инстинкт, но любовь, которая заставляет идти на жертвы и ставить их счастье и потребности выше моих, требует от меня ежедневно делать выбор. – Карем прикрыл глаза – Гита уже заметила, что он всегда так щурится, когда размышляет; с закрытыми глазами ему легче было подбирать слова. – Я сам делаю выбор, и мне важно это осознавать, потому что иначе будут одни обиды и сожаления.

– Тебе одиноко? – Этим дурацким вопросом Гита выдала собственные переживания, но Карем, все еще сидевший с закрытыми глазами, ответил:

– Иногда очень.

– Наверное, тебе тяжелее, чем другим. Помочь некому.

– О, дети сами научились заботиться друг о друге. Старший для них как второй отец. Он даже за мной присматривает, напоминает поесть.

– Как мило.

– Нет, – покачал головой Карем. – Это не детство.

Гита опять почувствовала себя неловко – она разучилась утешать людей, у нее этот навык давно атрофировался, как атрофируются мышцы без упражнений. Когда-то у нее это получалось с Салони. «Это потому, что ты меня любишь. Ты смотришь на меня по-другому, не так, как все. И еще потому, что ты дура».

Если верить Карему, они с Салони тоже выбирали друг друга. Каждый день выбирали

друг друга любить. Пока не перестали. (Странно было, что вот уже несколько дней мысли ее постоянно возвращаются к Салони, как прирученный голубь на голубятню.)

А вот выбрала ли она любить Рамеша? Гита подумала, что да. А если бы он остался с ней, продолжала бы она обновлять этот выбор каждый день? Простила бы унижения и побои, соблюдала бы обязательство жертвовать собой ради его нужд, удовлетворять его потребности в еде, сексе, самоутверждении?

Оно того не стоило.

Дорога была утомительная. Гита и Карем спрыгнули на землю из кузова грузовика, когда карамельный закат превратился в пепельно-серый, и распрощались.

Карем напоследок напомнил:

– Придумай ему хорошее имя.

– Имя? – Гита взглянула на пса, свернувшегося клубком у нее на руках. Она так привыкла к его весу и теплу, что и забыла о своей ноше. – Я, если честно, вообще не любительница животных.

– Ничего страшного. Животные умеют любить за двоих.

Гита еще не придумала, как объяснить Фарах, что она не купила крысиный яд, – была уверена, что у нее хватит на это времени. Но когда она подошла к своему дому, Фарах сидела на крыльце, обхватив себя руками и упершись подбородком в колени. При виде Гиты она медленно выпрямилась, словно развернулось ленивое облачко. Последние, самые упрямые отсветы закатного солнца еще разливались в сумерках, и когда Гита разглядела свежие синяки на лице Фарах, распухшую губу и царапину на скуле, стало ясно, что нынешний «школьный прогул» возымел более серьезные последствия, чем можно было ожидать.

8

– Ты где была?!

Гита поставила пса на пол рядом со своей кроватью и повернулась к вошедшей вслед за ней в дом Фарах. Свет голой лампочки, болтавшейся под потолком, был беспощаден к ним обеим: Фарах побита, Гита растрепана, лицо лоснится от пота. Больше всего на свете ей сейчас хотелось принять душ, да и собаку поскорее искупать не помешало бы.

Фарах притащила еще одну тыкву – пришлось взять.

– Что у тебя с лицом? – спросила Гита.

– Где ты была?! Это что у тебя в волосах? Солома?

– Это сделал Самир? – Вопрос был глупый, но Гите требовалось время на размышления, и она указала на свежие синяки Фарах.

– Ты где пропадала весь день? – не унималась та. – И зачем здесь эта шавка?

– Я ездила в Кохру.

– Ох… – Фарах вздохнула с облегчением. – Ну да, точно. Прости. Так значит, ты добыла отраву?

– Частично.

– То есть?

– Я добыла дару, вон она, на кухонном столе, забирай. Но крысиный яд купить не удалось.

– Гитабен! Это же самый важный ингредиент!