Королевы бандитов
Шрифт:
– Что? – растерялась Гита. Ее шокировал не сам вопрос, а детское словечко, которое произнес Карем.
Он досадливо вздохнул, пока Бандит крутился у его коленок, настойчиво требуя внимания.
– Извини, в этом доме я уже забыл, как разговаривать со взрослыми. В следующий раз спрошу, не надо ли тебе пи-пи.
Бандит запрыгал, норовя лизнуть Карема в лицо. и, не рассчитав усилия, ткнулся с размаху ему в подбородок.
– Бандит! Фу! – Гита хлопнула пса по морде. Тот взвизгнул, но прыгать перестал, и в качестве извинения она почесала ему круп – уже заметила, что негоднику это нравится больше всего. – Ох. Он тебя не покалечил?
Карем засмеялся:
– Нет, конечно, он же размером с твою тыкву. Ах ты уродец, – потрепал он Бандита по загривку. –
– Эй, повежливее! Этот пес, между прочим, герой, потому что подвергся жестокому обращению и выжил.
Карем с улыбкой посмотрел на нее:
– Ты тоже. Но в отличие от него ты выглядишь шикарно.
Гита рассмеялась – не смогла сдержаться. И не потому, что не поверила ему – она, разумеется, и не могла поверить, а потому, что со стороны Карема было очень смело упомянуть о ее прошлом в таком забавном ключе. Из главного злодея Рамеш вдруг превратился в какого-то второстепенного персонажа, и ей это понравилось. Гита в очередной раз восхитилась умением Карема говорить то, что ей хочется услышать, и так, чтобы не обидеть даже такого человека с оголенными нервами, как она.
Наградой ему за это стал дефицитный подарок – правда:
– Это было очень мило с твоей стороны. Спасибо.
– Всегда пожалуйста, – отозвался Карем. А потом он выпрямился и коснулся ладонью ее щеки.
К Гите уже тысячу лет никто не прикасался намеренно, только случайно. Даже до того, как они с Рамешем окончательно сделались чужими друг другу, задолго до того, как он исчез, она перестала воспринимать его прикосновения как проявление близости. Сначала в них появилась какая-то небрежность. Время шло, и они превратились в злую пародию на ласку. Но ведь физический контакт – естественная человеческая потребность, и Гита, которой любые прикосновения стали нестерпимы, тем не менее жаждала их, повинуясь какой-то маниакальной тяге, сродни той, что заставляет алкоголиков захлебываться собственной рвотой, а наркоманов – курить порошок из мертвых скорпионов. Разум Гиты кричал от ужаса, пока она тянулась к ладони Карема, как цветущие гелиотропы – к солнцу.
И дело было вовсе не в том, что она вдруг обезумела от желания и у нее от проснувшейся страсти свело низ живота. Не в том, что ей пришлось столкнуться с собственной сексуальностью после пяти лет воздержания. Все было гораздо хуже. Гита, прильнув к легкой ладони ничего не подозревавшего Карема, должна была признать несколько ужасных фактов. Что она долгие годы жила с уверенностью в том, что перестала быть объектом желания для кого бы то ни было. Что, несмотря на этот первый факт, она все это время жаждала человеческих прикосновений. И что, несмотря на оба упомянутых факта, она ничего не могла изменить, живя в крохотной деревеньке, где ее имя смешано с грязью.
Поэтому она сама удивилась, когда вдруг оторвала ладонь Карема от своей щеки и поцеловала его.
Она почувствовала вкус табака, но свежего, и это было даже приятно. Он ответил открытым ртом – поцелуй был интимным, при этом безо всякого бесстыдства. В отличие от Гиты в Кареме не было робости, ни капли стеснения, словно его губы не отвыкли от поцелуев. И Гита удивилась еще и тому, как быстро она подладилась под его «стиль», копируя малейшие движения.
Карем погладил пальцем ее шею под самым ухом, прошептав:
– Какой же он дурак… Слепой идиот.
Поцелуй был великолепен, но Гита не настолько потеряла связь с действительностью, чтобы не прервать его вопросом:
– Кто?
– Рамеш.
Она отстранилась:
– Почему ты думаешь о Рамеше?
– Я не думаю. Ну, то есть сначала думал, но теперь…
Гита уже снова ощетинилась было, выставив защитные барьеры, и могла испортить все то, что даже не успело начаться. Они и раньше все время вспоминали Рамеша в отвлеченных разговорах, сейчас Карем всего лишь сделал ей еще один комплимент – так поступают нормальные люди, попыталась убедить себя она, обычные люди, не подавляющие свое либидо изо всех сил.
– Ладно, проехали. Все окей, – сказала она и продолжила поцелуй.
Гиту
Гита часто задумывалась, как Пхулан, жертва систематического сексуального насилия, могла иметь после всего этого любовников. Оставив в прошлом трудное детство и мужа-абьюзера, эта женщина присоединилась к банде, чей атаман, мужчина из высшей касты, немедленно сделал попытку ее изнасиловать. Викрам, маллах, как и она, убил главаря, после чего стал ее любовником и мужем. Пхулан примкнула к его дакойтам [63] , людям разного социального происхождения. Но даже среди разбойников кастовые различия неистребимы. Представители высших каст восстали против Викрама Маллаха и зарезали его, а семнадцатилетнюю Пхулан взяли в плен в своей деревне, избивали и насиловали поочередно, а потом, голую, водили на цепи по соседним поселениям, предлагая в пользование местным мужчинам. Через три недели она сбежала с помощью бандитов из своей касты, один из которых стал ее новым любовником. Они организовали собственную банду, состоявшую только из маллахов. В День святого Валентина Пхулан вернулась в ту деревню и щедро окропила ее кровью двадцати двух мужчин из высших каст. Наказанием за эту месть стало пожизненное заключение, и когда человек по имени Уммед Сингх помог ей обрести свободу, она стала его женой.
63
Дакойты – в Индии так называют членов вооруженных банд, занимающихся грабежом.
Гита думала, что каждый раз, когда Пхулан добровольно вступала в любовные отношения, ею руководили исключительно стратегические мотивы – она искала не столько любви, сколько защиты. Каждый новый мужчина спасал ее от ужасов прошлого. При таких обстоятельствах у нее фактически не было выбора. В мире, где принадлежность к женскому полу – это перманентный источник неприятностей, нет места для таких мелочей, как любовь. Но возможно, думала Гита, Пхулан видела в Викраме нечто большее, она отделяла его от тех, кто был до него, и доверилась ему по-настоящему. Возможно, в этом случае она нашла себе не сильного покровителя, а друга.
Гита была уверена, что заморозила в себе все чувства, но за долгое время они таким образом неплохо сохранились. И пусть она была уже совсем не такой, как прежде, все равно какая-то часть ее, прошлой, еще могла оттаять. Достаточно большая часть для того, чтобы понять мотивы и действия Пхулан.
Однако важно было сохранить все в тайне. Если от овдовевшего Карема все ждали, что он будет улаживать свои физические потребности где-нибудь за чертой деревни, и не стали бы его осуждать, то к ней, Гите, никто подобного снисхождения не проявил бы. Стоит людям в деревне узнать, что она живая женщина, а не чурел, на нее опрокинутся новые ушаты дерьма. Женщины начнут злословить с удвоенной силой, а мужчины выстроятся к ней в очередь с непристойными предложениями. Желая заручиться поддержкой Карема, она кое-как сумела выговорить в промежутках между страстными поцелуями:
– Никто не должен знать.
Губы Карема застыли.
– Что?
– Я хотела сказать… ну, сам понимаешь, деревенька у нас крохотная, а ты…
Он отстранил ее аккуратно, но решительно:
– Что я?
Трудно было взглянуть ему в глаза после того, что между ними случилось. Гите захотелось снова его поцеловать, чтобы избавиться от этой затаенной муки, от зрительного контакта. Она подалась к нему, хотела снова обнять – он ласково, но твердо удержал ее на расстоянии.
– Слушай, тебя никто не обвинит в непотребстве, для тебя это вполне естественно, ведь ты мужчина, но для меня…