Короли в изгнании

Доде Альфонс

— Потерпите, потерпите!.. Все будет в порядке... Это дело верное...

Но ведь он-то ничем не рисковал, а у них бумажники были туго набиты векселями на иллирийской государственной бумаге. Бедный «папаша», растерявший всю свою самоуверенность, каждое утро приходил на Мессинскую к дочке и к зятю за нравственной поддержкой:

— Так вы думаете, наша возьмет?..

И он безропотно учитывал векселя, учитывал без конца, ибо единственным способом догнать убежавшие деньги было посылать за ними вдогонку еще и еще.

В один прекрасный день графиня, собираясь на прогулку в Булонский лес, под отеческим присмотром Тома семенила из своей комнаты в уборную и обратно, а Том, развалившись с сигарой во рту на шезлонге и заложив пальцы за жилет, с наслаждением наблюдал, как эта красивая женщина одевается, как она натягивает перчатки, как она, глядя в зеркало, принимает те позы, какие

будет потом принимать в экипаже. Она была сейчас необыкновенно хороша в шляпе с опущенной на лоб вуалью, в пышном и теплом осеннем платье. На звон ее браслетов, на дрожь гагата, которым была отделана ее накидка, отзывался то веселым перебором сбруи, то сытым фырканьем лошадей дожидавшийся под окнами роскошный выезд, в котором все до последней мелочи было даром иллирийского короля. Сегодня она выезжала вместе с Томом, брала его покататься вокруг озера в первый день парижского осеннего сезона, под хмурым небом, выгодно оттеняющим новые моды и отдохнувшие после долгой жизни на даче лица парижан. Том, весьма элегантный, одетый с чисто английским шиком, предвкушал удовольствие, которое ему доставит таинственная прогулка в двухместной карете, где он будет сидеть, вжавшись в угол, рядом с прелестной графиней.

Барыня готова, можно ехать. Последний взгляд на себя в зеркало.

— Идем!..

Неожиданно внизу отворяется входная дверь, раздается звонок за звонком...

— Король!..

Муж, страшно вращая глазами, мгновенно скрывается в уборной, а Шифра подбегает к окну как раз в ту минуту, когда Христиан II с видом победителя всходит на крыльцо. Он не идет, а парит, за плечами у него выросли крылья. «Как она обрадуется!» — поднимаясь по ступенькам, думает он.

Красотка соображает, что есть какие-то новости, и соответственно настраивается. Для начала она, изумленно и радостно вскрикнув, падает в его объятия, и он кладет ее на козетку и опускается на колени.

— Да, да... Это я... И теперь уже навсегда!

Она смотрит на него большими, безумными от любви и надежды глазами. А он купается, он утопает в том свете, который они излучают.

— Все кончено... Иллирийского короля больше нет. Есть просто человек, который будет любить тебя всю жизнь.

— Это слишком большое счастье... Я боюсь верить.

— На, читай!..

Она берет в руки пергамент, медленно развертывает его.

— Так, значит, ты правда отрекся, Христиан?

— Я сделал еще лучше...

Христиан встает с колен, и, пока Шифра пробегает текст отречения, он не отрывает от нее взгляда и самодовольно покручивает ус. Однако, видя, что она все еще не улавливает самой сути, он принимается объяснять разницу между отречением безоговорочным и отречением в чью-либо пользу; он доказывает ей, что он и в этом случае свободен от каких бы то ни было обязательств, что он снял с себя всякую ответственность, в то же время не предрешая судьбу сына. Вот только деньги... Но ведь они с Шифрой будут счастливы и без этих миллионов.

Шифра уже не читала, она с хищной улыбкой слушала Христиана, оскалив свои хорошенькие зубки как бы с целью ухватить ими то, что он говорил. Впрочем, она все уже поняла, отлично поняла! У нее уже не было никаких сомнений, что все их мечты разлетелись, что денежки, вложенные в дело, от них уплыли, она ясно представляла себе, как будут злы ее отец, Пишри и вся шайка, оставшаяся на бобах из-за одного неверного шага этого простофили. Она думала о стольких напрасных жертвах, о том, что последние полгода у нее была невыносимая жизнь, что ей до тошноты надоело лгать, что ей осточертели приторные ласки, думала о своем бедном Томе, который сидит сейчас у нее в уборной и старается не дышать, в то время как этот, уверенный в том, что он любим, уверенный в своей неотразимости, уверенный в том, что он победил, что он подавил ее своим великодушием, стоит перед ней и ждет от нее прилива нежности. Это было так смешно, во всем этом была такая глубокая, такая беспощадная ирония!.. Шифра встала, и на нее напал дикий хохот, дерзкий, оскорбительный хохот, от которого к ее щекам мгновенно прилила кровь, — этот смех всколыхнул осадок со дна ее грубой натуры. Проходя мимо остолбеневшего Христиана, она крикнула ему:

— Убирайся вон, болван!

И сейчас же заперлась у себя в комнате тройным поворотом ключа.

Когда Христиан, оставшийся без гроша, без короны, без жены, без возлюбленной, спускался по лестнице, то вид у него был несколько необычный.

XV

Малолетний король

О магия слов! В шести буквах, составляющих слово «король», как будто заключена некая кабалистическая

сила. С тех пор как ученика Меро стали называть уже не графом Царой, а королем Леопольдом Пятым, он преобразился. Старательный, мягкий как воск, бравший не способностями, а усидчивостью, он начал выходить из пелен, он сбрасывал с себя спячку; он все время находился в состоянии крайнего возбуждения, и этот внутренний огонь закалял его тело. Врожденная лень, привычка развалиться в кресле и попросить кого-нибудь почитать книжку или рассказать сказку, потребность слушать, питаться чужими мыслями — все это сменилось живостью, которую детские игры уже не удовлетворяли. Пришлось старому генералу Розену, разбитому, сгорбившемуся, собраться с силами и дать ему первые уроки стрельбы, фехтования, верховой езды. Трогательное впечатление производил бывший пандур, каждый день, ровно в девять утра, появлявшийся в синем фраке, зажав в руке хлыст, на садовой лужайке, превращенной теперь в манеж, и с видом многоопытного Франкони исполнявший обязанности берейтора при короле, которого он время от времени почтительно поправлял. Маленький Леопольд, серьезный и важный, чуткий к малейшим указаниям берейтора, то ехал рысью, то переходил на галоп, а королева, следя за ним с крыльца, делала замечания, давала советы:

— Держитесь прямее, государь!.. Отпустите поводья!

В иных случаях искусная наездница для большей наглядности бросалась к сыну и показывала различные приемы. И как же Фредерика была счастлива в тот день, когда она на своей лошади, приноравливавшейся к шагу пони, на котором ехал сын, рискнула отправиться с ним в лес! Преодолев материнский страх, она с разбега пустила лошадей крупной рысью, — издали были видны два быстро удалявшихся силуэта: силуэт мальчика и силуэт высокой амазонки, показывавшей ему дорогу, и так они духом домчались до Жуанвиля. После того как ее муж отрекся от престола, в ней тоже произошла перемена. Ей, слепо верившей в Божественное право, казалось, что сан короля охраняет ребенка, что он служит ему щитом. Ее любовь к сыну была все так же сильна и глубока, но теперь она избегала внешних проявлений чувства, оно уже не выражалось у нее в бурных ласках. Вечером она по-прежнему заходила к сыну в комнату, но уже не для того, чтобы удостовериться, хорошо ли Цара укрыт, не для того, чтобы поправить ему одеяльце. Теперь все эти заботы лежали на камердинере, а Фредерика словно боялась изнежить сына, боялась, как бы ее слишком мягкие руки не замедлили развитие его мужской воли. Она приходила к нему только для того, чтобы послушать, как он читает перед сном извлеченную из Книги Царств чудную молитву, которой его научил о. Алфей:

«Господи Боже мой, Ты поставил раба Твоего царем, но я отрок малый, не знаю ни моего выхода, ни входа. И раб Твой — среди народа Твоего, который избрал Ты. Даруй же рабу Твоему сердце разумное...»

Звонкий детский голосок звучал все громче и уверенней, в нем слышались властные нотки, слышалась убежденность, тем более трогательная, что молился он в изгнании, в неказистом предместье, за тридевять земель от гадательного трона. Но для Фредерики ее Леопольд уже царствовал, и в свой вечерний поцелуй она вкладывала столько раболепной гордости, столько обожания, столько неизъяснимого благоговения, что Элизе, пытаясь разобраться в этом сложном материнском чувстве, вспоминал старинные святочные песни, которые он слышал на родине, — в них Святая Дева поет над яслями, где лежит младенец Иисус:

Ты Господь и Бог мой, Я Твоя раба.

В течение нескольких месяцев, в течение всей зимы ничто не омрачило счастья королевы, на ее небе не появилось ни единого облачка. Нечаянно ее покой смутил Меро. Они так долго мечтали об одном и том же, так давно они научились изливать друг другу душу в постоянно встречающихся взглядах, так долго, рука с рукой, шли к единой цели, что в конце концов между ними установились непринужденные отношения, и эта близость духовная и житейская вдруг неизвестно почему начала стеснять Фредерику. Ей уже не удавалось наедине с ним думать о своем, ее пугало то большое место, какое этот чужой ей человек занимал в самых интимных ее мыслях. Быть может, она догадывалась о том, что творится у него в душе? Быть может, ее уже начало обжигать разгоравшееся так близко от нее пламя, которое день ото дня становилось все жарче и опаснее? Женщину в таких случаях не обманешь. Королеве хотелось укрыться от огня, стряхнуть с себя наваждение. Но как? В смятении душевном она обратилась за помощью к постоянному советчику замужней католички — к духовнику.