Короли в изгнании

Доде Альфонс

Когда о. Алфей не вел по деревням роялистской пропаганды, руководил королевой он. На иного человека только взглянешь, и он тебе виден до дна. В этом иллирийском священнике с лицом корсара, в его крови, в его ухватках, в чертах его лица было что-то от ускоков, что-то от этих птиц-разбойников, птиц-буревестников, былых пенителей латинских морей. Сын рыбака из гавани Цара, он вырос у моря, пропах смолой и рыбой, но вот однажды на его красивый голос обратили внимание францисканцы, и он из юнги превратился сначала в певчего, потом все возвышался в монастыре и наконец сделался одним из руководителей конгрегации. Но все же он сохранил в себе свойственную морякам горячность, а кожа его оставалась по-прежнему обветренной — даже холод монастырских стен так и не снял с нее этого налета. Еще надо отдать ему справедливость: он не был ни ханжой, ни трусом и, когда надо, по серьезному поводу, без колебаний брался за нож, принимал участие в coltellata [28] . Если ему нужно было срочно заняться

политикой, то он утром отбарабанивал молитвы за день, а то и за два вперед. «Так дело скорей будет», — без тени иронии пояснял он. Цельный как в любви, так и в ненависти, о. Алфей души не чаял в воспитателе, которого он же и ввел в этот дом. Вот почему, когда королева завела с ним разговор о своих переживаниях, о своих сомнениях, он сначала притворился, что не понимает, о чем идет речь. Королева проявила упорство — тогда он вспылил и заговорил с ней грубо, как с обыкновенной грешницей, как с какой-нибудь зажиточной хозяйкой одной из мастерских в Дубровнике...

28

Поножовщине (итал.).

И не стыдно ей примешивать к благородному делу всякую чепуху? Разве ей есть на что пожаловаться? Разве Меро недостаточно с ней почтителен? Так стоит ли из-за чистого ханжества, из-за кокетства женщины, вообразившей, что она неотразима, лишаться человека, которого, конечно, сам Господь поставил на их пути ради торжества монархии?.. К этому он на языке моряка с итальянской напыщенностью, смягчаемой тонкой улыбкой духовной особы, прибавил, что попутный ветер посылается нам Провидением и что ему не противятся:

— Ставь паруса и выходи в море!

Женщина с самым твердым характером не устоит перед благовидными предлогами. Покоренная монашеской казуистикой, Фредерика пришла к заключению, что она действительно не имеет права отказываться от такого помощника в борьбе за дело ее сына. Ей только надо быть начеку, ей нельзя распускаться. Чем она рискует? Ей без большого труда удалось убедить себя, что она неверно истолковала преданность Элизе, его восторженно-дружеское к ней отношение... А на самом деле он любил ее страстно. Сколько раз он гнал от себя это совершенно особое, глубокое чувство, но оно медленно, окольными путями возвращалось к нему и наконец с всепобеждающим деспотизмом завоевателя поселилось у него в душе. До сих пор Элизе Меро был уверен, что он не способен любить. В те времена, когда он ходил по Латинскому кварталу и проповедовал роялизм, богемные девицы, не понимавшие ни слова из того, о чем он говорил, по очереди отчаянно влюблялись в его красивый голос, в его горящие глаза, в его идеальной формы лоб, ибо всех Магдалин неудержимо влечет к апостолам. Он наклонялся с улыбкой и срывал то, что ему дарили, но под тонким слоем приветливости и ласковости таил свойственное южанам неодолимое презрение к женскому полу. Прежде чем проникнуть в его сердце, любовь должна была сначала пройти через его упрямую голову. Лишь после того как это совершилось, его восхищение гордой душой Фредерики, восхищение достоинством патрицианки, с каким она переносила свое злополучие, постепенно переросло в тесном доме и в тесном кругу изгнанников, при ежечасном, ежеминутном общении, при том, что они так часто делили горе пополам, в настоящую, хотя и смиренную, скромную, безнадежную страсть, которая теплится вдали, словно свеча бедняка на нижней ступени алтаря.

А равнодушная к безмолвным драмам жизнь шла, по видимости, все так же, и наконец наступил сентябрь. Однажды после завтрака королева предложила герцогу, Элизе и г-же Сильвис, исполнявшей обязанности фрейлины вместо взявшей отпуск маленькой княгини, погулять, и сейчас она шла по саду, вся залитая ярким солнечным светом, и так же светло было у нее на душе. Она вела за собою свиту по тенистым аллеям маленького английского парка, между рядами увитых плющом деревьев, временами оборачивалась и бросала какое-нибудь слово или целую фразу с грациозной решительностью, которая ничуть не вредила ее женской прелести. Сегодня она была особенно оживлена и весела. Утром пришли известия из Иллирии: отречение короля произвело прекрасное впечатление, имя Леопольда V уже приобрело популярность среди сельского населения, Элизе Меро ликовал:

— Я вам предсказывал, герцог, что они будут боготворить маленького короля!.. Понимаете, что я хочу сказать? Дети способствуют возрождению былых привязанностей... Мы как бы дали им новую религию со всей ее непосредственностью, со всем ее молитвенным жаром...

Быстрым, характерным для него движением обеих рук откинув со лба свои длинные волосы, он начал одну из тех вдохновенных импровизаций, которые совершенно преображали его, — так одетый в рубище, сидящий на корточках, истомленный араб становится неузнаваем верхом на коне.

— Ну, теперь пошел! — со скучающим видом, тихо проговорила маркиза.

А королева, чтобы удобнее было слушать, села на скамейку, под плакучим ясенем. Остальные почтительно окружили ее. Однако постепенно аудитория начала редеть. Первая в знак протеста удалилась г-жа Сильвис — она не упускала случая выразить учителю свое неудовольствие. Герцога вызвали по делу. Фредерика и Элизе остались одни. Элизе этого не заметил и, стоя на свету, скользившем по его благородному, возбужденному лицу, точно по граням твердого камня, продолжал говорить. Он был сейчас обаятелен — это было обаяние ума, влекущее, захватывающее, и оно застигло Фредерику

врасплох, так что она не успела скрыть восхищение. Прочитал ли он это в ее зеленых глазах? Испытал ли он потрясение, которое вызывается чьим-нибудь острым чувством, возникающим совсем близко от нас? Как бы то ни было, Элизе забормотал, потом вдруг смешался и, трепеща, охватил потупившуюся королеву, ее золотистые волосы, по которым бегали солнечные зайчики, долгим, жгучим, как признание, взглядом... Фредерике казалось, будто ее пронизывает солнце, только еще более ослепительное, еще сильнее волнующее, чем то, которое в небе, но у нее не было сил отвернуться. И когда, придя в ужас от тех слов, которые уже подступали к его губам, Элизе внезапно отпрянул, она, плененная этим человеком, вся в его магнетической власти, вдруг почувствовала, что жизнь от нее уходит. Это было что-то вроде душевного обморока, и она, обессиленная, уничтоженная, так и осталась сидеть на скамейке... На песке расходившихся в разные стороны аллей колыхались лиловые тени. В чашах фонтана переливалась вода, освежая по-летнему знойный полдень. В тишине цветущего сада был слышен шелест крылышек, реявший над благоухающими клумбами, и сухой треск карабина — это маленький король стрелял в своем тире, в том конце сада, за которым начинался лес.

В осенении покоя королеву пробудили к жизни гнев, возмущение... Ее ужалил, ее оскорбил взгляд Элизе... Что с ней случилось? Уж не сон ли то был?.. Как может надменная Фредерика, которая некогда в шуме и блеске придворных празднеств отвергала столько поклонников, да еще самых родовитых, самых знатных, она, свято оберегавшая свое сердце, как может она отдать его безвестному человеку, простолюдину? Слезы униженного величия жгли ей глаза. И сквозь путаницу мыслей в ней еле слышно звучали пророческие слова старика Розена: «Богема изгнания...» Да, только изгнание с его пачкающим панибратством позволило этому подчиненному... Однако чувство презрения к нему, которое она вызывала в себе, умерялось признанием его заслуг. Что бы с ними со всеми было, если бы не он? Ей припомнилось волнение первой встречи, когда она, слушая его, оживала. В дальнейшем, пока Христиан гонялся за наслаждениями, кто взялся управлять их судьбой, кто заглаживал неловкости короля, кто скрывал его преступления? И потом эти ежедневные доказательства беспредельной преданности! Делу, которое ему было поручено, он отдавал все свои способности, весь свой темперамент, весь свой яркий талант — отдавал самоотверженно, бескорыстно оставаясь в тени. В конце концов ему удалось воспитать маленького короля, настоящего короля, которым она гордится, будущего властелина Иллирии... В неукротимом порыве благодарной нежности выхватив из прошлого то мгновение, когда она в разгар венсенского праздника оперлась на руку Элизе, королева закрыла глаза, совсем как тогда, и предалась отрадным думам о благородном, преданном сердце, бившемся, как ей казалось, около нее.

Внезапно раздался выстрел, заставивший птиц вспорхнуть на деревья, а за ним последовал крик — такие страшные детские крики слышатся матерям в их беспокойном сне; это был душераздирающий вопль отчаяния, и от него сразу потемнело небо, а сад, пытаясь вместить в себя всю бесконечность страдания, словно расширился. По аллеям забегали люди. Со стороны тира хриплым, не своим голосом звал на помощь учитель. Фредерика мгновенно очутилась там.

Тир был устроен под зеленою сенью молодых буков, в глубине парка, где вились хмель и глицинии и где трава росла буйно, оттого что земля здесь была тучная. На проволочной сетке висели картонные щиты; в щитах на равном расстоянии одна от другой неумолимо зияли дыры. Мальчик, откинувшись навзничь, неподвижно лежал на земле, и лицо у него было белое-белое, с красным пятном под правым раненым, закрытым глазом, из которого капали не слезы, а кровь. Элизе стоял перед ним на коленях и, ломая руки, кричал:

— Это я!.. Это я!..

Он проходил мимо... Государь попросил его попробовать ружье, и по несчастной случайности пуля, ударившись в железную планку, рикошетом попала в государя... Но королева не слушала Элизе. Влекомая материнским инстинктом, инстинктом спасительницы, она не вскрикнула и не запричитала, — она молча схватила ребенка и понесла его к фонтану. Слуги бросились ей помочь — она жестом приказала не мешать, уперла колено в закраину бассейна, на колено положила безжизненное тело маленького короля и подставила под струю его бледное личико, которое она так любила, его белокурые волосы, зловеще свисавшие, растекавшиеся ручейками до самых посиневших век, и это зловещее красное пятнышко, — вода смывала его, а оно снова и снова проступало между ресниц, все такое же маленькое, но все более яркое. Фредерика не произносила ни слова, она ни о чем не думала. В мокром насквозь, измятом батистовом платье, прилипшем к ее красивому телу, она мраморной наядой склонилась над своим ребенком — она сторожила его. Какая грозная минута, какое жестокое ожидание!.. Наконец вода оживила раненого мальчика, — он вздрогнул, потянулся, точно со сна, и простонал.

— Жив!.. — как безумная, закричала Фредерика.

Только тут она подняла голову и увидела Меро, — его бледное лицо, его пришибленный вид, казалось, молили о прощении. Тогда Фредерика вспомнила все, что она пережила, сидя на скамейке, и это воспоминание слилось у нее с нежданным ужасом случившейся беды и с сознанием своей слабости, скорым возмездием за которую явилось несчастье, постигшее ее ребенка. В ней вспыхнула злоба на этого человека, на самое себя...

— Прочь!.. Прочь!.. Чтобы я никогда тебя больше не видела!.. — метнув в него испепеляющий взгляд, крикнула она.