Короли в изгнании

Доде Альфонс

— По какой прихоти почвы, вследствие какой геологической тайны перелетное зернышко пустило росток у подножья дуба в Сен-Мандэ? Впрочем, такие случаи бывают. Один мой приятель-ботаник нашел в Пиренеях цветок из Лапландии. Это зависит от воздушных течений, от случайных наносов... Чудо состоит в том, что этот малютка вырос по соседству со своими тоже изгнанными соотечественниками... И посмотрите, как хорошо он себя чувствует на чужбине!.. Только слегка побледнел в изгнании, но усики вот-вот начнут виться...

Освещенный лучами заходящего солнца, Боскович предавался блаженному созерцанию своего клематита. Но вдруг он спохватился:

— А, черт! Время позднее... Надо идти... Прощайте!

— Я пойду с вами, — заявил Элизе.

Боскович обомлел. Он присутствовал при той сцене, знал, при

каких обстоятельствах воспитатель ушел; впрочем, он был уверен, что Элизе уволили только в связи с несчастным случаем... Но все-таки что могут подумать? Что скажет королева?

— Никто меня не увидит, господин советник... Вы проведете меня со стороны авеню, и я незаметно прошмыгну в комнату...

— Как? Вы хотите...

— Хочу подойти к государю и услышать его голос, но так, чтобы он не подозревал, что я здесь...

Слабохарактерный Боскович восклицал, возражал, но все-таки шел вперед, подталкиваемый волей Элизе, который шагал сзади, не обращая внимания на его протесты.

Какое сильное волнение охватило Элизе, когда прятавшаяся в зелени плюща калитка отворилась и он очутился в саду, на том самом месте, где в его жизнь ударила молния!

— Подождите меня здесь, — трясясь как в лихорадке, проговорил советник. — Как только слуги сядут ужинать, я приду вам сказать... Тогда вы никого не встретите на лестнице...

После того рокового дня никто близко не подходил к тиру. Сломанная ограда и следы ног, бегавших взад и вперед по песку, живо напомнили Элизе всю картину. На проволочной сетке висели все те же изрешеченные щиты, в фонтане, будто неиссякаемый источник слез, струилась вода, в этот грустный час набегающих сумерек отливавшая сталью, и Элизе послышался такой же рыдающий, как напев фонтана, голос королевы: «Прочь!.. Прочь!..» — навсегда оставивший в нем двойственное ощущение обиды и ласки... Наконец вернулся Боскович, и они, прячась за деревьями, прокрались к дому. В стеклянной галерее, выходившей в сад и заменявшей классную, книги, в определенном порядке разложенные на столе, и два заранее приготовленных для ученика и учителя стула с присущей неодушевленным предметам жестокой косностью ожидали следующего урока. От этого так же больно сжималось сердце, как и от тишины в тех комнатах, где еще так недавно резвился и шумел ребенок, по десять раз в день смехом и песнями прочерчивая свой узкий круговой путь.

Пройдя ярко освещенную лестницу, шедший впереди Боскович ввел Элизе в смежную со спальней короля комнату, такую же темную, как спальня, куда не должна была проникать даже узенькая полоска света. Горел только ночник в глубине алькова, среди пузырьков с лекарствами.

— Около него королева и госпожа Сильвис... Но только смотрите: ни единого слова!.. И возвращайтесь скорее...

Элизе не слушал его наставлений — с бьющимся и замирающим сердцем он уже стоял на пороге. Его еще не освоившийся взгляд бессилен был просверлить кромешную тьму. Он ничего не различал, зато из дальнего угла комнаты до него доходил монотонно читавший вечерние молитвы детский голос, слабый, унылый, тоскливый, лишь отдаленно напоминавший голос маленького короля. Дойдя до очередного Amen, мальчик прервал чтение:

— Мама! А молитву королей читать?

— Конечно, читай, милый, — проговорил приятный низкий голос, тембр которого тоже изменился: он чуть-чуть качался на верхах, — так стирается по краям металл, на который по капле сочится едкая жидкость.

Государь ответил не сразу:

— А мне казалось... Я думал, что это уже не нужно...

— Почему? — живо спросила королева.

— По-моему, мне теперь совсем не о том надо молиться... — старчески рассудительным тоном заметил маленький король.

Однако послушный мальчик взял в нем верх, и он пересилил себя:

— Но раз тебе хочется, мама, то я сейчас, я сейчас...

И он медленно, дрожащим, звучавшим покорностью голосом начал:

— «Господи Боже мой, ты поставил раба Твоего царем, но я отрок малый, не знаю ни моего выхода, ни входа. И раб Твой — среди народа Твоего, который избрал Ты...»

У дверей послышалось приглушенное рыдание.

Королева вздрогнула.

— Кто там?.. Это вы, Христиан? — окликнула она, когда дверь уже затворилась.

В конце недели

доктор объявил, что пора перестать мучить бедного ребенка — надо впустить в комнату немного света.

— Уже?.. — воскликнула Фредерика. — А ведь вы меня предупреждали, что это протянется больше месяца!

У доктора не хватило духу сказать королеве, что глаз мертв, безнадежно мертв, и что поэтому необходимость в строгом режиме отпала. Тем не менее он вывернулся, — он напустил туману, а у медиков именно так выражается жалость к людям. Королева ничего не поняла, и никто из окружающих не взял на себя смелости сказать ей правду. Так как религия обладает исключительным правом наносить любые раны, даже такие, которые она сама не умеет заживлять, то решили подождать о. Алфея. Этот резкий и грубый монах, орудовавший словом Божиим, точно дубинкой, должен был разбить одним страшным ударом все честолюбивые помыслы Фредерики. В тот день, когда с сыном стряслась беда, мать страдала за него: крик бедного мальчика, его обморок, кровь, сочившаяся у него из глаза, — все это перевернуло ей душу. Новое горе касалось непосредственно королевы. Ее сын обезображен, изувечен! Она мечтала о триумфе, который будет устроен красавцу, — как же она покажет иллирийцам калеку? Она не могла простить доктору, что он обманул ее. Короли даже в изгнании становятся жертвами собственного величия и человеческой трусости!

Чтобы избежать слишком резкого перехода от темноты к свету, на окна, прежде чем настежь распахнуть их, повесили занавески из зеленой саржи, и, когда действующие лица печальной драмы взглянули друг на друга при дневном свете, они сразу заметили перемены, происшедшие с ними за время их добровольного заточения. Фредерика постарела; чтобы прикрыть пряди седых волос, она вынуждена была изменить прическу: теперь она зачесывала волосы на виски. Малолетний государь, без кровинки в лице, скрывал свой правый глаз под повязкой. Казалось, все его лицо, затканное сеткой мелких складок и преждевременных морщин, ощущало тяжесть этой повязки. Для него начиналась новая жизнь — жизнь раненого! Поврежденность одного чувства повлияла на все остальные: так, за столом ему снова надо было выучиться есть, потому что ложка и вилка перестали его слушаться, — вместо рта он подносил их ко лбу или к уху. Он смеялся тихим смешком больного ребенка, а королева поминутно отворачивалась, чтобы никто не видел ее слез. В саду начались другие неприятности. Мальчик ступал неуверенно, на каждом шагу спотыкался, принимал кривую линию за прямую, падал или при малейшем препятствии боязливо отшатывался, хватался за руку матери, цеплялся за ее юбку, двигался в знакомых уголках парка так, словно там всюду были расставлены западни. Королева пыталась по крайней мере пробудить его разум, но потрясение было, видимо, слишком сильно: вместе с лучом зрения, должно быть, погас один из лучей его умственных способностей. Бедный мальчик отлично понимал, какое горе причиняет он своим состоянием матери, — всякий раз, как она к нему обращалась, он с усилием поднимал голову и, словно прося прощения за свой физический недостаток, робко скашивал на нее здоровый глаз. Но он не мог победить в себе безотчетного, чисто нервного страха. Когда он впервые после несчастного случая услышал выстрел, раздавшийся на опушке леса, с ним едва не приключилась падучая. Точно так же, когда ему в первый раз после долгого перерыва предложили покататься на пони, он задрожал всем телом.

— Нет, нет!.. Пожалуйста, не надо!.. — прижимаясь к Фредерике, говорил он. — Поедем лучше в ландо!.. Я боюсь!..

— Да чего же бояться?

— Я боюсь... Я так боюсь!..

Ни уговоры, ни просьбы на него не действовали.

— Ну, что ж, заложите ландо, — подавляя в себе глухое раздражение, приказала королева.

Дело происходило глубокой осенью, в чудный воскресный день, напоминавший то, майское, воскресенье, когда они поехали в Венсенский лес. Но сегодня рассыпавшееся по аллеям и лужайкам простонародье злило Фредерику. Веселье под открытым небом, запах съестного вызвали у нее отвращение. От каждой группы людей, смеявшихся, нарядно одетых, на нее веяло унынием и убожеством жизни. В том, что у мамы скучное выражение лица, мальчик считал виноватым себя, и он старался согнать с ее прекрасного лица хмурые морщины и боязливо ластился к ней.