Корона скифа
Шрифт:
Этого блаженного называли песнопевцем Иосифом, он пел псалмы. Нередко пел он и собственные сочинения. Его любили в городе, позаботились об увековечивании памяти, Пожилые люди после посещения кладбища говорили: "Побывали у Ёсиньки".
— Вы слышали об этом святом? — спросил Михаил Зацкой.
— Нет, — созналась Верочка Оленева, — я недавно в Томске, мы жили на прииске, а теперь я поступила тут в гимназию…
— Вот как? — воскликнул Миша, — я тоже учился в гимназии, но не окончил, умер папа, мы стали стеснены в средствах. Но, возможно, я найду
Да… Так вот, об Иосифе Томском. Он ходил нагой по снегу, он не имел никакого добра, кроме одной нитки, на которой играл свои песни. И пел он о том, что золото прах, а доброта человеческая — золото. Надо быть добрым. Это верное учение…
Они вышли из часовни. По странному стечению обстоятельств, оказалось, что могилка Николая Николаевича Оленева оказалась неподалеку от могилки Мишиного отца.
Это были ряды небогатых людей. Тут православное кладбище кончалось, а за ажурными решетками дальше шло католическое, а затем и еврейское кладбище.
Когда они наплакались, каждый о своем, и вышли с кладбища, Миша предложил не тратиться на извозчика. Они пошли вместе под гору, и Миша читал стихи о Томске всех томских поэтов, начиная с Батенькова и кончая Сергиевым. Он читал вдохновенно, так ритмично, что Верочка глядела на него с великим интересом:
— Вы так много вы знаете стихов! Вы, наверное, и сами их сочиняете?
— Сочиняю, но никому не показываю, — сказал Миша, краснея.
— Прочитали бы хоть одно свое.
— Нет, они очень слабые, может, подправлю, прочту когда-нибудь потом.
— Ах, не знаю, когда мы с вами еще встретимся, да и встретимся ли вообще! — невольно воскликнула Верочка, пряча озябшие руки в меховую муфту.
— Отчего же так?
— Да ведь мне-то только исполнилось тринадцать, я только поступила, мне не разрешают с юношами встречаться.
— Ну, это пустяки, Вы повзрослеете быстро, а, живя в одном городе, мы не можем не встретиться.
— Может быть, — вздохнула она, — а теперь, давайте, пойдем врозь, а то кто-нибудь из гимназических наставниц нас увидит. Нас теперь вообще никуда не пускают, в городе такие ужасные банды ходят…
Они расстались. Миша вышел к мосту через Ушайку, тут свистели полицейские, был слышен крик: "Держи!"
Миша свернул в магистрат. Долго там просидел в приемной. Проходили какие-то люди в кабинет, спорили, кричали. По обрывкам голосов он слышал, что только за месяц свели лошадей у сорока водовозов.
Кого-то утопили в пруду у Дальнего Ключа. По заснеженным улицам с визгом, гармошками и песнями в зеленых кошевках мчат кошевники. Набрасывают на прохожего аркан, затягивают в кошеву. А выкинут потом неживого и голого. И ищи их? свищи! И почему они красят свои кошевы в зеленый цвет? Не понять. Но страшно. Народ теперь вечерами боится выходить из дома без топора и дубины, или пистоля, разбои случаются даже днем.
Столоначальник долго рассматривал Мишины документы, потом вздохнул и сказал:
— Ну и что же, что Вы чуть не окончили гимназию? Чуть- не считается! Никакой свободной
— Я не позволю!.. — вскочил Миша, гневно сверкая глазами.
— Не позволяй, милый, не позволяй! — ухмыльнулся столоначальник, возвращая Мише документы.
А когда Миша вышел, столоначальник подумал о нем. Вот, мол, зеленые юнцы каковы. Пришел, давай ему должность, вакансию, нет, чтобы к документам еще кое-какие бумажки приложить, а то давай должность и — всё! А ведь столоначальник-то — отец многих детей, у него уж и внуков много. Люди золотом обсыпаются, а он здесь сидит, штаны протирает.
А в городе порядка нет. И говорить об этом нельзя. Банды кругом, банды. Вот и этот, в драном пальтеце с бархатным воротничком, походит, походит, да и возьмет кистень в руки. И награбит, и станет каким-нибудь наиважнейшим лицом, тогда придется перед ним горб ломать. Такова жизнь. А пока что, пусть походит, помотает сопли на кулак…
21. РАК ШЕВЕЛИТ УСАМИ
Рак сидел в своем доме в комнате на втором этаже. Дом был на самой окраине Томска на островке среди болот. Второй этаж был высоко над землей, но и там на окнах были толстенные железные ставни, и они плотно запирались на ночь.
Рак ел. Шевелил рыжими усами. Он изготовил чудо из сливок, яиц, десяти сортов орехов, шести сортов муки, сахара, меда, масла и многого другого. Что еще он клал в свой торт, Рак никогда, никому не рассказывал, но это гастрономическое чудо так и таяло во рту. Торт был щедро изукрашен.
Рак, стряпая, выдавливал кремы из различных трубочек. Строил нечто из малюсеньких коржиков. На этот раз у него получилась карта Томска, на которой возвышались церковки, там, где им надо было быть, стояли главнейшие гостиницы, трактиры и публичные дома, текли настоящие реки и речушки. Это были сгущенные Раком ликеры и наливки. По дорогам карты-торта катили экипажи из карамели, увлекаемые шоколадными лошадьми.
За широким и длинным скобленым столом сидели Петька Гвоздь, Береговая Алена, Санька Бобер и еще с десяток людей воровского племени.
Скаля коричневые зубы, Рак пригласил:
— Кушайте, господа хорошие! Лопайте Томск со всёй начинкой, он такой сладенький!
Петька Гвоздь хотел сказать, что сладость для мужика не еда, но вовремя спохватился. Этот обрубок разозлится, так света не взвидишь. Лучше не перечить. Он вынул из ножен кривой нож и откромсал себе тот кусок торта, где был, составленный из застывшего меда и ореховых ядер, Благовещенский собор.
Алена ела с удовольствием, жрала всё подряд: шоколадных лошадок, публичные дома, богадельни, слизывала наливочные реки и закусывала карамельными берегами. Иные мужики недоуменно хмыкали, но всё же неохотно жевали. Двое к торту не притронулись, ждали чего-либо более существенного.