Корона скифа
Шрифт:
22. КАТАНИЕ В КАРЕТЕ
У зимы свои забавы и потехи. Детишки, а иногда и взрослые катаются с гор, на санках, на лыжах, на коньках, а то и на берестяных лукошках, облитых водой и замороженных.
На Томи в это время расчищают санную дорогу и устраивают санные бега и штурмы снежных городков. А то, было, лошади тянули цугом, поставленные на сани печи, а на тех печах, на сковородках, шипели блины. Налетай, получай, с пылу, с жару!
Ехали веселые санные поезда.
На новый год немцы возле кирхи нарядили в сусальное золото привезенную
Богатые любят кататься по Почтамтской и Миллионной в каретах. Чьи лошади лучше? Быстрее? Чья карета красивее? Иногда смотрят сквозь кисею, их-то самих не видно, а они видят.
В гости ли мчат? Из гостей ли? Поди, угадай. Есть карета, есть кони, и надо куда-то мчать.
Когда отпускает мороз, возле биржи базара всегда толпится народ. Торгаши, нищие, юродивые, бродяги, дезертиры, мазурики, воры, фабричные и дворовые люди. Кого только нет! Азямы, армяки, картузы, шляпы. Вон в круглой фуражке с красным околышем и без козырька, усач с медалью на груди, кричит:
— Гас-па-да! Пожалуйте что-нибудь герою обороны Севастополя!
Кто его знает, может, и в самом деле участвовал. Недавно выпустили
медали юбилейные и раздали всем, кто во время знаменитой этой обороны был в совершенных летах.
— Гас-па-да!..
Приостановилась пролетавшая мимо карета, в окошечко высунулась тонкая ручка в длинной лайковой перчатке, бросила на снег монету. Дохнуло на миг французскими духами, и карета умчалась.
А вот черная карета, и занавесочка алая. А Кони! Красавцы, буланые жеребцы. На козлах — нарядный кучер. Эта карета тоже затормозила возле усача. И дверца приоткрылась, и выглянул из неё маленький, и тоже усатый. В цилиндре он и в галстуке-бабочке, с сигарой в зубах. Это был Рак. Он потянул к себе крикуна:
— Вчера только третью часть выручки отдал. Думаешь, не знаю, сколько на самом деле было? Я к тебе глаза приделал! Еще раз обманешь, загрызу! Давай навар!
Дверца кареты захлопнулась. Маленький усач, спрятал деньги в карман, вытащил из него бумагу, развернул, прочитал: " Предъявитель сего господин Отто Шнайдер есть агент Волжско-Камской пароходной компании". Маленький оскалил коричневые зубы, ухмыльнулся. Да, бумага совсем, как настоящая. По первому классу сработано. Тоже можем кое-что!
А мимо приметная черная карета с золотыми орлами! Вот это да! Сам губернатор по Почтамтской катается. Ну, ясно, что кони у него лучше, чем у Рака, губернатор всё-таки, его превосходительство!
И ошибся Рак, думая, что в карете сидит губернатор, его там вовсе не было. В карете вообще никого не было. А всё это придумал Шершпинский. Люди пусть думают: вот едет губернатор по Почтамтской.
А губернатор-то в этот самый момент сидел в простенькой на вид, плотно зашторенной карете. Она стояла возле мастерской известной шляпницы Мадам Ронне. На вывеске написано, что мадам приехала из самого Парижа. Какая женщина утерпит! Ну, как же не заказать модную шляпку к весне!
Мадам Ронне понимала, что её обман, не обман, а просто — реклама. Ну, не из Парижа
Верочку определила в пансионат. Так лучше. Мадам заработает шитьем денежки Верочке в приданое, а девочка пусть живет на всем готовом в гимназическом пансионате. Там уже есть у неё подружки. Да и мадам встречается с ней всякий день, вот Верочке и не скучно.
Губернатор сидел в карете на широком надушенном сиденье и выглядывал в маленькую щелочку меж штор. Что-то долго сидит там, у шляпницы, Акулиха. Вот бабы! Тряпки, фигли-мигли! Но хороша! Брунгильда!
После того вечера, не раз с удовольствием вспоминал он купеческую жену. Но как было вновь встретиться? Не ехать же с визитом? И этот её гласный, простоватый бородач, может оказаться дома. И шуму будет на весь город: зачем приезжал? К купчихе? И не приглашать же её к себе? Да и как? Под каким предлогом? Губернатору трудно. Он слишком заметен в этом небольшом городе.
Выручил его, как всегда душка Шершпинский. Такой полезный и приятный человек. Просто мысли читает. Спросил, мол, не хотите ли с Елизаветой Васильевной встретиться? И пообещал устроить всё так, что и комар носа не подточит. На то и полиция.
Ага! Вот и Акулиха вышла от шляпницы. Идет к своей кошеве, там её поджидает кучер. Сейчас уедет!.. Ага! Не тут-то было. К Акулихе подошла молоденькая девушка в заячьей шапке, в легком салопчике, плачет, заливается. Идут к карете! Уже и голоса слышны:
— Не может быть! — говорит Акулиха, — чтобы мой Федор, да таким делом занялся!
— Ах, мадам! Меня он взял сильно, девственности лишил. Мало того, у меня будет ребенок. Ах, мадам, вы такая добрая, мне неудобно всё на улице рассказывать, вон и кучер ваш прислушивается, сядем в мою карету, я вам всё подробно расскажу.
Герман Густавович невольно съежился, отодвинулся на дальний край сиденья. Дверца распахнулась, наглая девица втолкнула Акулиху в карету, дверца захлопнулась, кони понесли.
— Что это? Почему! — воскликнула ошарашенная женщина.
— Елизавета Васильевна! Не волнуйтесь, пожалуйста, — быстро заговорил Лерхе, — придвигаясь поближе к прекрасной Брунгильде. — Я так тоскую без вас, я просто памяти лишился! Я смею надеяться, что и я вам не совсем безразличен, я это понял, когда мы были вместе…Не будьте вы холодны, вы же не статуя в парке!
— Нет, это была страшная ошибка! Я не знаю, что со мной было, но я теперь сама себе противна. Я не хочу больше ничего подобного. И вы… ваше положение, и эта карета, девица, с грязными поклепами на моего Федора, всё это так недостойно!
— Не надо слов, мы были вместе и будем еще! Когда любишь — всё достойно!
Он обхватил её, срывал одежды, она яростно сопротивлялась, теряя заколки и пуговицы. И была в этой ярости еще прекраснее. Расцарапала Лерхе щеку, он на это уже не обращал внимания, овладеть, несмотря на все преграды! Добиться своего! Тугое, жаркое, прекрасное тело. Карета вздрагивает на ухабах, ах, сиденье тесно, одна нога Акулихи то и дело соскальзывает. Это досадные препоны на не очень длинной дороге к блаженству.