Корона за любовь. Константин Павлович
Шрифт:
Анна Фёдоровна должна была покинуть свой родовой замок, уехать в постылый Петербург, и Константин ничего не сделал для того, чтобы хоть как-то скрасить её расставание с родителями. Он хмуро ждал, когда она пересядет в его карету, и молчал почти всю неблизкую дорогу.
Зато в Петербурге лицо его расцвело. Отец восторженно встретил сына — в его честь была воздвигнута триумфальная арка, а торжества по случаю его приезда длились больше недели. Балы, обеды, спектакли — всё было в честь героя.
И всё более подозрительно
Константин смутно догадывался о причинах такого охлаждения старшего брата и по-солдатски решил объясниться с ним начистоту.
— Александр, — торжественно сказал он, едва они остались одни на просторной аллее Царского Села, — в последнее время ты отдалился от меня, всё более ищешь общества Адама Чарторыйского, да и других твоих новых друзей. Я хочу только одного: чтобы ты знал, если когда-нибудь ты станешь государем, более верного и преданного помощника и подданного, чем я, у тебя не будет.
Александр с удивлением смотрел на круглое, курносое, не слишком красивое лицо младшего брата, покрасневшее от усилий выразить свои мысли достаточно чётко и просто.
— Я всегда был уверен в этом, — негромко ответил он. — Но к чему ты...
— Батюшка теперь отличает меня больше других, но, поверь, я служил и служу верно царю, отечеству...
Бело-розовое, несколько женственное лицо Александра тоже слегка покраснело, но как-то пятнами, на щеках, на маленьком и слишком округлом подбородке, даже на высоком белом лбу.
— Завидую я тебе, Константин, — негромко сказал он, — ты был в настоящей кампании, а меня государь не отпустил. И вот ты герой, а у меня будни — смотры, парады, разводы. — Ив порыве былой молодой откровенности, вовсе понизив голос, продолжил: — А каково, если перед всеми генералами, офицерами, солдатами тебе в лицо кричат: «Вам свиньями командовать, а не людьми!..»
Константин поднял голову, глаза его с жалостью и любовью смотрели на брата.
— Батюшка, — тихо промолвил он, — бывает сердит и суров, но поверь мне, он добрый и щедрый человек.
— Никогда не знаешь, — ответил Александр, — что ему понравится, а что нет.
— Я всегда буду тебе верным слугой, — так же тихо повторил Константин.
Константин обнял своего коротышку брата — голова его возвышалась над ним почти на половину, — и Константин обхватил плечи Александра. Они постояли, обнявшись, потом, опомнившись и оглянувшись по сторонам — не видел ли кто их братских объятий, — словно стыдясь, разошлись в разные концы тёмного, заросшего зеленью, сада.
Очень скоро Константину пришлось убедиться в справедливости слов Александра.
Как и прежде, Константин был в чине инспектора кавалерии и должен был приходить на смотры и разводы, пропустить которые не смел никто из офицеров и высших командных лиц. Однажды после развода Павел, очень довольный муштровкой полка, пригласил к обеду и своих сыновей, а за столом стал расспрашивать
— Что знаки, — весело ответил Константин, — вот с алебардами в Италии солдаты справлялись хорошо: они топили ими костры. Четыре аршина высотой, колоть ими неудобно, а для топки годятся, другого-то дерева нет...
Павел внимательно слушал сына.
— Вот как, — неопределённо сказал он, — ну а как насчёт штиблет?
— А башмаки скидывали да топали босыми, потому как очень неудобно по горам да рытвинам. И в походе неловко, и полы у мундиров сильно загибаются...
— И ты можешь что-то предложить взамен? — спросил Павел.
Константин пожал плечами.
— Сумеешь показать свою обмундировку? — снова спросил Павел Константина.
И опять Константин неопределённо пожал плечами.
— Вроде не швейка, — смешливо ответил он.
— Швейка не швейка, а чтобы через пять дней показать новую обмундировку нижних чинов, удобную и нарядную...
— Постараюсь, государь, — скромно потупился Константин.
А у самого запрыгали внутри смешинки — не раз говорил ему Суворов, как неудобна нынешняя форма для нижних чинов и рядовых, и даже показывал на бумаге, какую форму надо было ввести в армии для удобства в походах и сражениях.
Ровно через пять дней Павел явился в специально отведённую для смотра залу. Перед ним стояли навытяжку несколько нижних чинов и рядовых в уже сшитой по меркам и фасону самого Константина форме, Константин, гордый срочно сделанной работой, внимательно следил глазами за выражением лица государя. Вместо похвалы услышал он вдруг гневные выкрики отца:
— Я вижу, что ты хочешь ввести потёмкинскую форму в мою армию!
Константин побледнел: знал, как ненавидел отец давно умершего Потёмкина, всякое напоминание о его победах было для него острый нож.
И верно, форма немного напоминала потёмкинскую, не слишком, конечно, но была просторна и удобна.
— Прочь с моих глаз! — проревел император и выбежал из залы.
Растерянный и побледневший Константин приказал солдатам отправляться в казармы и снять новую форму, не показываясь нигде.
С этих пор не было случая, чтобы Павел не уколол младшего сына выговором, бранью, распеканием за недосмотр.
В полной мере познал Константин несправедливость и жестокость отца на декабрьском параде войск. Императору почудилось, что Конногвардейский полк, шефом которого был Константин, недостаточно чётко выполнил все экзерциции, и он велел полку убраться с глаз долой и стоять в Царском Селе, не смея показываться в столице. Тем же строем под тот же барабанный бой весь полк промаршировал в Царское Село в отчаянный мороз в одних мундирах. Вместе со всеми скакал впереди солдат и Константин.