Короткие гудки (сборник)
Шрифт:
– И все из-за квартиры… – озвучила я. – Как будто ее можно взять с собой на тот свет.
Ира поднялся.
За забором его ждала машина. В машине сидел человек. Значит, Ира приспособил кого-то из знакомых. Ему не отказали. Все-таки кинорежиссер.
Ира вытащил из кармана целлофановый пакет и положил туда рукопись. Это был его золотой ключик. Данным ключиком он намеревался открыть волшебную дверь, ведущую к деньгам и славе. Или хотя бы к чему-то одному.
Через месяц мне позвонил продюсер
– Вы давали рукопись Ираклию с длинной фамилией?
– Да, – сказала я. – А что?
– Дать рукопись этому человеку – все равно что выкинуть ее в окно.
– Почему?
– Да потому, что его все знают и дальше секретарши никто не пустит.
– Почему?
– Потому что он никакой режиссер и наглый тип. Он сказал, что владеет правами на вашу рукопись. Это так?
– В течение года, – подтвердила я.
– А вам сколько лет?
– Какое это имеет значение?
– Вы так легко раскидываетесь временем, год туда, год сюда… А жизнь идет, между прочим.
– А вам сколько лет?
– Пятьдесят, – ответил продюсер. – Мужчина в расцвете сил.
– Как Карлсон, который живет на крыше…
Год прошел быстро. Буквально проскочил.
В моей жизни мало что менялось. Дети росли – те же дети. Книги писались – те же книги, похожие одна на другую.
В сущности, что такое творчество? Отпечаток души. И отпечаток души, равно как и пальца, не меняется. Одно и то же направление линий.
Я могла бы ничего не делать. Но не могла.
Однажды вечером я встретила знакомого драматурга. Спросила:
– Ты что сейчас пишешь?
– Ничего.
– Как это? – не поняла я.
– Надоело.
– Как это? – поразилась я.
– Так. Талантам надоедает, а гениям нет.
Мне не надоело. Может быть, еще рано. Я еще не насытилась днями. Не постарела, короче. Возраст и старость – это не одно. Можно быть молодой и в девяносто лет. Все зависит от энергетического запаса. От внутренней батарейки, как в электронных часах. Моя батарейка еще чикала.
Ира навещал меня звонками. Руководил.
– Позвони Петросяну. Это продюсер.
– Зачем?
– Предложи себя и меня.
– Еще чего… Буду я навязываться, как проститутка на вокзале.
– А я, значит, могу…
– Это твое дело.
Я заканчивала разговор и ругала себя за свою мягкость. Не надо было отдавать ему рукопись. Я его пожалела, а себя подставила.
«Никаких жертв». Кто это сказал? Ира и сказал.
Через год я продала права Карлсону, который, как оказалось, жил не на крыше, а в собственном загородном коттедже. Он собирался сварганить сериал из двенадцати серий.
– А кто режиссер? – поинтересовалась я.
– Миша Колобков.
Я понятия не имела, кто это.
– А Ираклия нельзя? – поинтересовалась я для очистки совести.
– Нельзя.
– Почему?
– Потому
Я знала: сериалы снимаются быстро. И еще я знала: продюсерское кино не может быть произведением искусства, потому что в основе – не качество, а прибыль.
Я и раньше не интересовалась результатом съемок, а теперь и подавно. У меня был свой виноградник и свое вино. Это мои книги. А у продюсеров – свой виноградник и свое вино. Каждый отвечает за себя. Или не отвечает.
Среди ночи раздался звонок.
Я боюсь ночных звонков. Значит, что-то случилось. Я испуганно сдернула трубку. В трубке слышался зуммер: з-з-з-з-з…
– Это ты? – догадалась я.
– З-з-з-з-звоню п-п-попрощаться.
– Ты уезжаешь? – спросила я.
– Можно сказать и так.
– Куда?
Ира молчал.
– Ты хочешь покончить с собой? – догадалась я.
– Д-д-да!
– Как?
– Ч-ч-что за идиотский вопрос? – обиделся Ира. – Я звоню попрощаться. И все.
Моя совесть забеспокоилась, стала ворочаться в груди.
– Я сделала все, что обещала, – напомнила я. – Я вошла в твое положение.
– Вошла и вышла, – упрекнул Ира.
– А что бы ты хотел?
Он хотел, чтобы я осталась с ним в его ведре с жидким говном.
Ира молчал.
Я, конечно, не верила, что он покончит с собой. Просто вымогает милосердие. Еще один «рак мозга». Но черт его знает. А вдруг…
– Я б-б-больше не могу так жить, – проговорил Ира.
– Продай квартиру! – закричала я. – Что ты вцепился в нее, как энцефалитный клещ? Продай! Она стоит бешеных денег. Купи себе другую квартиру в зеленом районе, рассчитайся с долгами и живи, как человек.
– Н-никогда! – отрубил Ира.
– Тогда поменяй работу. Что, обязательно быть кинорежиссером? А другие что, не живут? Иди вторым. Иди помощником.
– Н-никогда! – отрубил Ира.
– Лучше покончить с собой?
– Д-да! Лучше. Все или ничего.
Все или ничего – вот его жизненная установка. И никаких компромиссов. Хотя компромисс входит в жизненный процесс. И главный компромисс – это старость. Хочешь жить долго – ходи больным и некрасивым. И все с этим мирятся. И более того, изо всех сил длят свою старость. Только фанатик может прекратить жизнь во имя идеала. Но фанатизм в моем понимании – это заблуждение, переходящее в глупость.
– Ира, не будь дураком. Посмотри трезво.
Ира не отозвался. Молчал. Но молчание не было пустым. Он слушал.
– Сейчас уже не модно жить в центре, – продолжала я свою проповедь. – Все богатые люди живут за городом, на свежем воздухе. И режиссером быть не модно. Сегодня в моде политики и нефтяники, там, где больше платят. А режиссер – это наемный работник. Батрак.
– Ч-ч-что ты хочешь сказать?
– Жизнь изменилась, Ира. Пора и тебе меняться. Пора расставаться с ложными идеалами.