Короткое, как вздох, прощай…
Шрифт:
– Ничего сцена, – говорит задумчиво Асик. – Столкновение двух важных событий – рождения ребенка в семье Махмуда и возвращения Санжара. У зрителей головы пошли бы кругом. А может быть, это и хорошо? А потом, здесь есть хорошая возможность для актерской импровизации. Хотя суматоха в жизни – это одно, а в театре – совсем другое… И для режиссера – интересная задача.
– В тебе пропал театровед, – усмехаюсь я. – Твоими бы устами да мёд пить!
– Нет-нет… Эта встреча Санжара
– Ты это понял, а главный режиссер пропустил этот момент, – говорю я Асику.
– Да ладно, забудь про это! – говорит мне ободряюще Асик.
– Перекур! – вытирая ветошью руки, сказал Боря. – Выходи, что ты в машине сидишь? Хватит читать! Подыши воздухом.
Мы присели на низеньких табуретках.
– Значит, ты жил на Балыкчинской? – спросил Боря.
– Да, – ответил я. – Потом нашу улицу назвали улицей Хамида Алимджана. Она начиналась от Пушкинской и упиралась углом в зоопарк. Её пересекала улица Свердлова, а от нашей улицы через короткую Маяковскую можно было выйти к парку Тельмана.
– Значит, в кино вы ходили в «тридцатку»?
– Да, а летом в парк.
«Тридцатка». «Кинотеатр имени тридцатилетия комсомола». Историческое здание. Раньше в нем был еврейский театр, и там выступала сама Вера Комиссаржевская. Здесь же, в Ташкенте, она заразилась чем-то и умерла. А потом в зале, где мы впоследствии просмотрели сотни фильмов, провозглашали советскую власть.
– Значит, ты знал и Сэра? – спросил Боря.
– Кто ж его не знал?
Худющий, всегда небритый, в плохонькой, мятой, но чистой одежде, он обычно сидел недалеко от кассы на скамейке и, закинув одну ногу на другую, беспрерывно курил крепчайшие сигареты «Памир». Вокруг него всегда толпились подростки. Он вызывал у нас жгучее любопытство. Низким и скрипучим голосом он говорил негромко: «Придет, придет конец проклятой совдепии! Увидите! Они за всё ответят, комиссары ваши!»
Милиционеры лениво отгоняли его от кинотеатра, но он упорно возвращался на свое место. Его не раз и не два раз забирали в кутузку. Говорят, даже поколачивали там. Но что было взять с этого хилого доходяги? Его считали сумасшедшим, и какое-то время он лежал «по пятому трамваю», то есть в ташкентской психушке. Когда вокруг никого не было, он обычно читал газеты или какую-нибудь книжку. У Сэра было плохое зрение, поэтому он сильно прищуривался и подносил текст близко к глазам, шевеля при этом губами. Он был в курсе всех происходящих в мире событий, помнил по именам всех политиков того времени. «Лейбористы в октябре победят! – Он поднимал кверху тонкий указательный палец. – Помяните мои слова!» Кто такие лейбористы, мы, конечно не знали. Но его утверждения вызывали в нас уважение.
– Что это ты о нем вдруг вспомнил? – спросил я.
Боря затянулся, выпустил колечко.
– Потому что этот Сэр оказался пророком, – сказал он задумчиво. – Всё, о чем он тогда говорил, совершилось. И Союз рухнул, и советская власть провалилась в тартарары…
Он поднялся.
– Слушай, а там, в твоей пьесе, есть про Сэра?
– Нет… Я же про свой двор…
– Опять человека обманываешь! – сказал мне Асик. – Просто ты боишься писать о таком. Трусишь и заранее сам себя редактируешь: это можно, это нельзя, этого понемножку, про это вовсе молчок!
– Послушай, давай как в тот раз. Поставишь машину у нас на стоянке, завтра заберешь, – предложил вдруг Боря. – Посидим где-нибудь, поболтаем.
– Это он с радостью! – хмыкнул Асик. Он хорошо знал моё нынешнее расположение духа.
– Шашлычок, сюзьму, соленое на закусон… Идёт?
– Идёт, – быстро согласился я и проглотил слюну.
– Эх, до чего же ты слабовольный человек! – усмехнулся Асик. – Ведь дома тебя ждут… И работать ты сегодня не сможешь… А статью для газеты обещал к завтрашнему дню!
– Что-то ты разболтался, Асик! – строго одернул я его. – Мне минут на сорок работы… А ты, так уж и быть, читай, – сказал Боря и пошел дальше чинить машину.
Я сел на заднее сиденье и углубился в чтение пьесы.
«Второе действие. Вечер. За низким самодельным столиком играют в домино Исаак Давыдович, Тельман, Махмуд и Жданов. Неистово стучат костяшками. Собирающая с веревки белье жена Ольга вздрагивает при каждом ударе.
– А вот я дуплетом!
– Мимо.
– А четверочку не желаете?
– Пропускаю!
– Рыба!
Жданов хохочет пьяно, наливает из-под полы водку и быстро залпом пьет.
– Да чтобы они у вас поломались!
– Молчи, женщина! Как рыба молчи!
Из дома выходит Лола в нарядном платьице, на высоких каблуках. Следом за ней Кумуш.
– И запомни: придёшь после десяти – я тебя домой не пущу! Так и знай.
– Ну мама! Мы же договорились… Только сходим с девчонками в кино, и я сразу домой. Ну честное слово!
Целует мать и убегает со двора. Ольга подходит с тазом белья к Кумуш.
– Красивая она у тебя… Тьфу-тьфу, чтоб не сглазить, – говорит Ольга, улыбаясь вслед Лоле.
– Ой, Оля, знаешь, как страшно! Каждый вечер куда-то убегает… Или появился у нее кто-то?
– Ну если и появился – это же замечательно!
– Боюсь я за нее… Возраст у нее такой… Опасный, говорят.
– «Говорят». Будто сама не была молодой! Хотя мы с тобой и сейчас не старые! Правда? Ой, иногда хочется, как Лолка, одеться красиво, волосы завить, марафет навести и рвануть на танцы!
– Ну ты скажешь – на танцы! – смеется Кумуш.
– А что? Ну хотя бы просто в парк сходить, людей посмотреть, себя показать… Но разве с этим, – она показывает на мужа, – куда-нибудь сходишь? Только и знает, что в домино стучать да водку глушить…
Она вздыхает тяжело, продолжает собирать белье.
– Оля, знаешь, у нашей бригадирши из прядильного цеха муж нашелся… А на него тоже похоронка была… Он где-то в плену был… Контуженный, а вернулся. Живой.
Ольга обнимает соседку.