Коррупция в образовании, или Насмешки судьбы
Шрифт:
– А почему нельзя заявления написать задним числом и пересчитать оплату?
– Потому что деньги уже оприходованы. Многие студенты возмущались, и писали, и звонили куда только возможно, а толку нет. Ну а Светлана Ивановна же очень любит своих девочек, она начала права качать, бегать в вышестоящие инстанции, жаловаться где только можно.
– Удалось чего-то добиться?
– Нет, студентам все равно говорят платить. А Суходнишеву обвинили в коррупции и попросили уволиться.
– Странно, почему она так легко согласилась? Может, мы чего-то не знаем? – задумчиво проговорила
Ох, говорила я ей, не оценят ваши девочки вашей доброты! Рыла яму мне, а угодила в нее сама.
На перемене я пошла в преподавательскую – послушать, что люди говорят.
Конечно, все только и говорили про увольнение Суходнищевой. Она и сама была здесь.
– Тридцать три года проработала без единого замечания, – рассказывала она, – а теперь мне замечание объявили с занесением в личное дело. Я так подумала, сейчас замечание, потом они мне объявят выговор, а на третий раз, по закону – увольнение. Оно мне надо? Я лучше сама уволюсь.
– Я так расстроена, – чуть ли не со слезами сокрушалась математичка Анна Александровна. – Ну почему, почему меня лишили вашего общества? Я так люблю наши обеды, наши беседы!
– Я тоже всех вас люблю, дорогие коллеги, – уверяла Суходнищева, – я всех вас благодарю за совместную многолетнюю работу, я буду по вам скучать. Но я не могу стерпеть такого унизительного обвинения – в коррупции и превышении полномочий.
Со всех сторон на нее посыпались горестные прощальные слова.
– Только благодаря вашей помощи я научилась составлять методички, – говорила молодая преподавательница физики.
– Спасибо вам за все от всей нашей семьи, – это уже были слова англичанки Надежды Олеговны.
Судомеханик Глазырин напутствовал Суходнищеву словами:
– Ты молодец, отстояла свою точку зрения, не сдалась, так держать!
– Удачи вам и всего наилучшего в дальнейшей жизни, – сказала экономист Нелли Павловна.
Тут же послышались самые лучшие пожелания, напутствия, но никто, никто не сказал чего-то вроде «оставайтесь, Светлана Ивановна, мы вас поддержим и еще повоюем». Хотя, наверно, это было бесполезно.
У меня тоже промелькнула мысль сказать Суходнищевой на прощание что-нибудь оптимистичное, но сколько я ни думала, а никаких хороших слов у меня для нее не нашлось.
Наконец стали спрашивать, что же она теперь будет делать, куда пойдет.
– Может, дома буду сидеть, меня муж обеспечивает.
Я чуть не расхохоталась. Про мужей можете мне не рассказывать, – все, что они зарабатывают, уходит на них самих и на детей. А если муж прямо миллиардер, то что она вообще забыла в этом колледже на целых тридцать три года?
– А может, репетиторством буду заниматься, – продолжала Суходнищева, – не знаю пока еще точно.
Через пару месяцев дошли слухи, что она устроилась в какой-то лицей и преподает там математику. Ругает тамошних студентов, якобы они в разы хуже тех, с которыми она сталкивалась в нашем колледже, в коллектив влиться не может, все вокруг чужие, много молодых, неопытных.
А ее любимые девочки забыли о ней в тот же день. Ни разу не слышала от них ни единого слова о бывшем кураторе.
На выходе из преподавательской сталкиваюсь с Евгением
– В вашей группе все оформили Пушкинскую карту? – спрашивает он после обычных приветствий.
Евгений Владимирович мне очень симпатичен, это блондин средних лет, бывший военный, очень доброжелательный человек. Это же он однажды заступился за меня перед директрисой.
– Да, конечно, – отвечаю я на ходу, – скоро принесу отчет.
На самом деле в моей группе всего двое человек оформили эту карту, наших студентов не заставишь ходить в театры и на выставки.
Сообщение от Гоши: «Дедушка опять напился». За этими сухими словами стоит просто вопль отчаяния. Бедный мой сынок и мама опять вынуждены нянчиться с папой.
Папа напивается примерно раз в два месяца, вроде не так уж часто, но каждый раз это целая драматическая эпопея. Сначала он носится в магазин за бутылками. Пьет он исключительно водку, никакие легкие напитки не признает, хотя я уже много раз ему говорила, что то же самое пиво гораздо легче переносится. Пытался одно время таскать домой собутыльников, но я быстро объяснила, чего стоят такие люди, рассказав протрезвевшему папе, как они внаглую опустошали его кошелек, пока он спал, и собутыльники исчезли. Пьет с тех пор один, но очень много. На второй день силы его начинают покидать, и тогда он изводит окружающих, чтобы сбегали ему за бутылкой. Произносит одни и те же фразы: «Ты в магазин пойдешь?» или совсем уж бессмысленное: «Военно-морской флот! Гуляет». На третий день он начинает валяться на полу и еле слышно произносить, что ему плохо. К ночи давление поднимается настолько, что приходится вызывать «скорую». Наутро он выздоравливает и клянется, что «больше никогда и ни за что». Однако, через пару месяцев повторяется то же самое.
Попадаю во двор на улице Карманова.
И вдруг сама собой в ушах начинает звенеть музыка из песни Эдиты Пьехи «Где этот город, которого нет».
Двор моего детства.
Вот здесь стоял стол и лавочки вокруг него. Как сейчас помню, в тени густых деревьев на этих лавочках сидели мужчины среднего и пожилого возраста, азартно играли в «домино», обсуждали разные темы, курили. И мой дедушка там постоянно сидел, хотя и не играл никогда.
Кажется, вот сейчас сосед дядя Петя крикнет своей жене, которая развешивает белье на балконе: «Рыбочка, сбрось двадцать копеек, я за хлебом схожу» и подмигнет приветливо прохожим. Их семью так и прозвали «рыбочками», можно было услышать, например – «рыбочки на дачу поехали, а их сын девчонку привел, музыку включили». Никто ведь про политику тогда не говорил, интересы были вполне мирные и благополучные.
Или выйдет тетя Надя со второго этажа и угостит бесподобно вкусными пирожками, поговорит с нами, детьми. Ее внук Андрей был старше нас, уже учился в техникуме.
На этой лавочке у подъезда часто сидел старик в кителе, увешанном орденами и медалями. Он был весь седой, разговаривал редко. Его внуки дружили с моим Мишей, и однажды они натворили что-то, видимо, серьезное, потому что Миша не хотел возвращаться домой, опасаясь, что отец его убьет.
Тогда Григорий Иванович (так звали деда) поинтересовался у Миши: