Кошмар на улице Зелёных драконов
Шрифт:
Знаешь…
To ли голос шел откуда—то сбоку, то ли просто звучал в моей голове.
Знаешь, что ты не можешь умереть, маленький соловей?
Маленький соловей устал.
Я хотела это сказать, но не смогла.
Маленький соловей очень устал.
Маленький соловей больше не поет.
Разве что в этом сне.
В этом последнем сне.
Дать усталому сознанию померкнуть в последнем, прекрасном бреду — не это ли благородства торжество? Люди Поднебесной топят свои горести в вине, но у маленького соловья с обрубленным
Только эта песня.
Только эта песня, спетая во сне.
— Знаешь, — голос сказал уже резко — и он точно не был мой, — что я не могу позволить тебе умереть.
Полупрозрачная рука уперлась в камень, покрытый кровью.
Много же ее с меня натекло!
Странно, но мое тело, что лежит у моих ног, совсем не ранено.
Мое тело?..
Завопив, я вскочила.
Но этот вопль эхо не разнесло меж бесчисленных скальных утесов и обломков, затянутых кое—где плотным туманом.
Этот голос вообще не звучал.
Его просто не было.
Я… потеряла голос? Но для маленького соловья потерять свой голос — еще страшнее, чем потерять свои крылья! Соловьи с подрезанными крыльями могут жить в неволе. Люди думают, от того, что самое важное для поддержания жизни — это поспать и поесть. Нет. Соловьи живут, только пока они могут петь.
Но моего голоса больше не было!
— Знаешь, я слишком долго молила богов, чтоб хранили тебя! — укоризненно сказала нищенка, стоявшая за неподвижной мной.
И я с полупрозрачными ладонями и ступнями, почему—то ставшими вдруг босыми, в ужасе смотрела на нее.
— Покуда я не умерла от горячки, покуда я еще помнила, я повторяла только, чтоб боги хранили тебя, — укоризненно сказала старуха, сегодня почему—то распрямившаяся. — Как ты можешь умереть?
— Знаешь же, что я птица? — вскричала я.
Эхо опять не подхватило моего голоса, но старуха отчего—то кивнула, смотря мне в глаза: в глаза невидимой мне, почему—то ставшей второй.
— Знаю, — ответила нищенка глухо. — Но я столько дней молилась за тебя. Ты не можешь умереть.
— Знаешь же, что для меня самое ценное — моя песня?! Но что делать соловью. у которого больше не осталось песен?
— Живи! — прошептала старуха с мольбой. — У меня тоже не было песни. У меня много лет ничего не было. А потом пришла девочка. которая хотела отдать мне что—то свое. Я хотела отдать ей мое сердце, если б от этого была какая—то ценность. Много дней, покуда ноги носили меня, а в подаянии или в разлохмаченной земле еще находилась какая—то еда, я молилась о тебе, Я Ню! Когда я умерла. я узнала, что тебя зовут Я Ню! Я узнала, что ты дух—соловей! Несколько лет я слонялась по миру людей, помня о тебе! Слишком грешная, чтоб вознестись к небесам. Слишком пламенною объята мечтой, чтобы провалиться под землю! Ии наконец душа моя потянулась повыше, застряла средь страшных темных скал… но я однажды нашла твое мертвое тело здесь. Живи. Я Ню! — она сложила сухие, костлявые руки и даже… опустилась предо мной на колени, с мольбой прошептала: — Живи!
— Как
— Но если ты так отчаянно цепляешься за жизнь, значит, какая—то песня с тобою есть?
— Уснула, поганка! — заржали надо мной. — Вспотела, согрелась. Жаль, поджарить себя не додумалась! Люди сырое мясо не жрут, а поджаривают… ха—ха… такою девка даже лучше!
Мое тело пнули. Пнули так ощутимо.
— Эй! — погрустнел чей—то хриплый громкий голос надо мной. — С тобою так скучно, малявка! Ты обещала мне петь! Хотя бы пошевелись, чтоб я мог запихнуть в тебя кое—что! Тоскливо, когда ты трупом тут лежишь!
С трудом разлепила глаза. Надо мной склонилось чудовище.
С визгом я отшатнулась.
Демон заржал торжествующе.
Песня… старуха сказала, что у меня осталась какая—то песня, но это точно был не он!
Демон ржал, поддерживая поднос с какими—то поганками. Не поднос даже, просто отщепленный тонкий кусок скалы.
— Бледная, как они, — прибавил. — Даже поиметь тебя, кажется, грешно. Бледная такая, полудохлая. Глядишь, и переломишься пополам, как я в тебя войду!
Рука упала безвольно вниз, сползла по бедру окровавленному. Наткнулась на круглое лезвие.
— Эй! — демон возмутился, отодвинув руку со своими поганками.
Но страх мелькнул в его глазах на миг.
Страх… это так сладко, когда очередной мужчина, отзывающийся обо мне грубо и жаждущий меня поиметь, внезапно смотрит на меня с ужасом!
И я почему—то ступила вперед, а не от него.
— Эй! — возмутился мой учитель, сбросив поганки. — Нечего так на меня зыркать! Я учу тебя! Я принес тебе поесть! А ты на меня замахиваешься?
Страх в его глазах сменился гневом. Жаль, куда лучше было, когда он был напуган. Таким он нравился мне намного больше. Хотя он бы нравился мне больше, если б лежал кровавым мякишом как тот изгнанный бог в стороне!
— Я тебя этим подносом по заднице отлуплю! — демон взмахнул грозно.
И, кажется, собирался исполнить.
Глупые мужчины, мнящие себя императорами небес и земли! Думаете, даже полудохлый соловей не имеет права иметь свое мнение? Думаете, даже полудохлый воробей всегда будет трястись и позволять вам делать с ним все, что вздумается?
Вопль…
Вопль, долго рвущийся из худой груди и из шеи, покрытой толстым и длинным шрамом, совсем не был похожим на песню.
Но это жалкое, рванувшееся вперед тело заставило огромного мужчину впереди на миг замереть.
Страх… я снова видела страх в глазах этого уродливого демона!
Тело пошло туда, куда вела его ненависть. Рука ушла туда, куда ненависть ее рвала.
Гневно заревев, он отшатнулся, рукою накрыл пораненное плечо.
— Я раздеру тебя на клочки! — проревел. — Но сначала… — криво ухмыльнулся. — Сначала раздеру тебя пополам, начиная с ног.
Он сам озверел. Он сам потерял уже способность думать, когда рванулся на меня, выхватывая из—за спины огромную секиру. Это как—то поняло мое полудохлое ослабшее тело.