Космическая шкатулка Ирис
Шрифт:
– Чушь какая-то, – сказал Владимир.
– Нет. Не чушь. – Женщина едва заметно взмахнула бирюзовой волной своего одеяния. По коже Владимира тотчас же прошла мягкая и приятная уже воздушная волна. Призрак была настолько хороша и явственна, что у него, не то чтобы не возникло страха, а требовалось усилие, чтобы не протянуть к ней руку для осязания её наличности рядом с собою. А сильно того хотелось. И тут она сама положила руку на его колено. Ощущения не было никакого.
– Она отдаст перстень Рудольфа моему сыну, и он станет для неё тем, кем для меня был Рудольф Венд. Всем. Жизнью потому что. Когда-то Кристалл принадлежал Хагору, но Хагор был побеждён тем, кого он хотел победить сам. Планета уже навсегда будет принадлежать роду Тон-Ата, а значит, потомкам моего сына и Ландыш.
– Ничего я не понял. Какая дочь? Какая Гелия? Брат – сват – тонат…
– Поймёшь потом. Ты, как только увидишь Инару, так и поймёшь, о чём я говорила.
– Инара? Я её не знаю. Не видел ни разу. Мне никто не нужен. У меня на Земле осталась любимая жена и сын. Я к ним вернусь.
– У меня на Земле тоже много детей остались. Живут там без меня, и я уверена, забыли обо мне.
– Не согласен. Детям нужен отец, а уж тем более мать.
– Что же ты, отец, не рядом со своим сыном?
Владимир промолчал. Он не был тонким мыслителем. Не был и тем, кто любитель рассуждений на досуге. – Вернусь, всё объясню ему. Он поймёт. Как раз к тому времени подрастёт.
– Человек слишком уж преувеличивает значимость родителей для выросших детей. Человек всегда одинок, если в глубинном своём смысле. Как одинока всякая звезда во Вселенной, вплетаясь в кружева созвездий. Как одинока планета, даже если она пребывает в содружестве себе подобных. Как одинок атом, пребывая связанным с другими в общей структуре, куда он и впаян. Да и всякая условно элементарная частица, вращаясь в непреодолимом силовом поле.
– Как одинок труп в своей могиле, – вспомнил Владимир свои недавние размышления. Там уж точно ему ни друзей, ни семьи не сыскать.
– Это слишком грубо, материалистично, тупо. Труп обездушен полностью. Его покинуло управляющее разумное единство – душа. Информационные связи распались, и он быстро превращается в этом смысле в ничто, преобразуясь во множество бесчисленных структур окружающей среды. Ты боишься смерти? Ты думал о ней, лёжа тут без сна? Ты чем-то удручён? Подавлен? Иначе, почему бы возникли такие мысли и представления?
– Да ничем я не удручён. А мысли порой как блохи, скачут сами по себе. Может, это были и не мои мысли, а мысли того, кто тут прежде жил и их обронил, – Владимир шутил, но вышло невесело.
– Тут жил когда-то Рудольф Разумов, которого вы ищете. Тут жил и Рудольф Венд, который приговорил себя сам. Тут жил и Фиолет, который погиб на планете Ирис.
– Всё знаешь, как я слышу. А чей же облик запечатлён на картине? Знаешь о том?
– Знаю. Это Гелия.
– Так она была реальным человеком?
– Была самой настоящей женщиной. Моей подругой и даже моей соперницей. Но надо было знать Гелию, чтобы поверить, – Гелия не вмещалась ни в одно из человеческих определений расхожего толка. Она не умела любить, не умела ревновать, жаждать чего-то, чем обладают другие, отдавать себя и присваивать других себе. Она любила только своё прекрасное отражение, ловя его в чужом восхищении, в чужих глазах. Что касается обожания, она им просто дышала как воздухом. Она не была никому благодарна за любовь, как мы не благодарны тому, что жизнь снабжает нас воздухом. В противном случае, мы просто не жили бы. Таковой была и Инэлия – её мать. Бедная Инэлия! Она вынуждена тут стареть и угасать, зная, что Паралея уже никогда не станет принадлежать её потомкам, её роду, его коллективной душе. Этого хотел Хагор, соперник Тон-Ата за обладание Паралеей.
– Кажется, я всё понял. Ты всего лишь трансляция! Ты где-то есть в действительности, а я вижу нечто вроде визуальной связи с тобою, пребывающей на другой планете. Ведь так?
– Думай, как тебе проще и понятнее, заскорузлый догматик. Если не способен сам по себе думать. А мыслишь в координатах привитых и чужих представлений.
– Я даже знаю источник этой связи. Это – перстень Ландыш. Кристалл, как ты его называешь. – Владимир лихорадочно зашебуршал в своём рюкзаке,
«Кто тебя полюбит, такого»? – спрашивала она.
«К чему меня кому-то любить? Меня и так любит та, кто у меня и есть. Марина».
«Ты уверен, что за столько лет она не забыла о тебе»? – беспощадно допрашивала Вика, очень ласково и умело обрабатывая его лохмы.
«Уверен», – отвечал Владимир, не будучи ни в чём уверенным. Даже его чувство к Марине было таким полузабытым и стёршимся, если на душевную ощупь, что её изображения в личном архиве казались ему засунутыми туда по ошибке. Он помнил её какой-то иной, но какой? Описать бы он не смог. Живой человек и его изображение, даже говорящее и подвижное, – это разное. Марина могла давно измениться неузнаваемо. Не внешне, так в своём личном развитии, в своём отношении к исчезнувшему давно мужу, если она вообще желала о нём помнить. Он же её оставил сам, какие бы благоглупости не обещал при расставании. Тут Ландыш была права. С маленького экрана высвечивалось отнюдь не то лицо, о каком принято неустанно тосковать и помнить даже в снах. Он и во время бодрствования редко о ней думал. Да никогда практически. Когда ему было? Марина была частью навсегда утраченной и прожитой жизни, к чему не бывает возврата. Сын рос, не видя и не зная его как отца. И вполне возможно, имел рядом другого отца. Если, конечно, сама Марина осталась на Земле, а не отбыла куда-то, стремясь к своей цели, в которую бывший муж точно не был вписан. На Земле семьи в их старом традиционном понимании были редкостью. Было ли это плохо? Наверное. Споры и дискуссии на данную тему никогда не утихали.
Вышла Ландыш. Она проснулась и выглядела вполне себе бодро. – Ты с кем тут бормотал ночью? Я слышала.
– Да снилось что-то несусветное, – признался он. И вдруг спросил, – Тот тип, о котором ты вчера упомянула, имел сестру?
– Я же тебе сказала, что были Рамина, его друг и его сестра, но двоюродная в нашем понимании. Потом пришёл дед. Обалдеть какой внешности дед! То есть, он был и не дед, а вроде его отца, хотя не родного, как я почувствовала… – Ландыш опять не назвала по имени того, у кого и были столь многочисленные родичи. Отчего-то не хотела.
– И звали сестру Инара?
– Ты запомнил?
– Не помню, чтобы ты называла хоть кого по именам, кроме Рамины и Ситро – её племянника.
– Не Ситро, а Сирт! – засмеялась Ландыш. – Как же ты тогда знаешь, что сестру зовут Инара?
– А чью сестру-то?
– Того, чьё имя Руднэй.
Владимир стоял столбом. Наконец к нему вернулось ощущение себя, и они тронулись наружу. Надо было успеть до завтрака.
Конечно, Куку ни о чём не рассказали. Но Кук как-то подозрительно вглядывался в Ландыш, ища в её лице нечто утаиваемое и преступное, о чём и свидетельствовал его жёсткий взгляд, похожий на металлический щуп.