Космонавт
Шрифт:
В голове роится куча мыслей. Где я? Почему лежу на земле? Почему в крови? Что со станцией и командой? И почему здесь запахи города, от которых я за последние месяцы отвык там…
Мои размышления прервал звонкий женский голосок:
— Не двигайся, парень, скорая уже едет!
Парень… последний раз так меня называли лет двадцать назад. И то с натяжкой.
Повернул голову на звук — сквозь толпу протискивалась девушка.
— Я бинт принесла. Всё, что нашла.
Щурюсь, чтобы разглядеть её. Темные волосы,
— Машка? — хрипло выдыхаю я с затаенной надеждой.
Она присела на корточки рядом со мной, наморщила лоб и недоумённо спросила:
— Что? Нет, я Оля.
Я несколько раз моргнул, протёр глаза. Зрение прояснилось. Нет, не Маша. Совсем другая. Мне помогли встать. И я всё-таки оглянулся — значит, я посреди города. Странного города.
Медленно обвел взглядом окружающих. Люди — вроде бы обычные, но что-то в них резало глаз. Пришлось ещё немного подумать, прежде чем я понял, что не так.
Мужчины — в мешковатых пиджаках из неприметной ткани серых и коричневых тонов, в широких брюках почти без стрелок. Ни джинсов, ни привычных футболок.
Женщины — в неброских платьях до середины икры, некоторые — с платками на голове, словно вышли из фильма про послевоенное время. У одной в руке самая настоящая авоська со свежим хлебом. Они выглядели… как будто сошли с пожелтевших фотографий. Будто из тех сложных, но славных лет, о которых я сам только рассказы слышал. Нихрена не понимаю…
— Ну ты даёшь! Знатно шлёпнулся. Совсем молодёжь разучилась по деревьям лазать, — послышался новый мужской голос.
Я повернул голову и увидел хмурое лицо мужичка в засаленной хэбэшной спецовке с мазутными пятнами на груди и рукавах. Пригляделся и прочитал надпись на нашивке: «Транспортный цех № 3». В руках он держал какую-то тряпку, пропахшую соляркой. Я поймал себя на том, что запахи чувствую, как охотничий пес. Вот это да! Будто и не болел ковидом никогда.
Перевёл взгляд за его спину. А вот и дерево, с которого, как тут говорят, я грохнулся. Сбоку копошился паренек возле допотопного «Москвича-400» — рукава закатаны, сам перемазался, чинил прямо на улице.
«Вот откуда этот запах, » — пронеслось в моей голове.
Поблизости от меня на земле валялась разбитая бутылка кефира, из авоськи сочилась белая лужица. Рядом лежала булка хлеба, чуть намокла, но не критично. Я почему-то почувствовал облегчение: хлебушек цел. Нельзя хлеб выбрасывать, так учили нас бабушки. Так считали в СССР.
Вдруг я ощутил, как в районе груди что-то пошевелилось, а затем раздалось жалобное: «Мяу». Опустил взгляд и только сейчас понял, что левой рукой крепко прижимаю рубаху. А за пазухой… Серая усатая морда протиснулась между пуговицами и снова пискнула.
— Тишка! Тишенька! — сквозь толпу прорвалась девочка лет пяти-шести, в синем сарафане
Она остановилась рядом со мной и протянула ручонки. Я вернул ей котёнка. Она прижала его к себе и принялась гладить.
— Спасибо, дядя! Вы его спасли! — проговорила кроха, оторвавшись от серого комочка.
— Пожалуйста, — заторможено отозвался я, соображая, что не так у меня с голосом.
Это что получается? В этом сне я грохнулся с дерева. Полез за котенком? Похоже на то… Хм… Сюрреалистичность всего происходящего никак не желала укладываться в голове. Будем пока считать, что это сон. Второй вариант — что я сбрендил, меня категорически не устраивал. Хотя ни один сумасшедший не считает себя таковым. Но медкомиссию ведь регулярно проходил, анализы, обследования плановые перед полётом, там ни один диагноз не проскочит — успокаивал я себя.
Так… Будем рассуждать логически. На станции произошёл взрыв, и я должен был погибнуть. В этом я уверен почти на сто процентов. Тогда почему я здесь? А-а… Все понятно… Я каким-то чудом выжил и нахожусь… в коме? Это всё мое воображение? Если да, тогда это очень детальный глюк.
Резкий, отрывистый гудок прорезал воздух. Не привычный современный вой сирены, а короткий, хрипловатый звук. Я повернул голову и увидел подкатывающую белую «буханку» с красным крестом на боку. Двери со скрипом распахнулись, и оттуда выпрыгнули двое. Медики: мужчина и женщина. Они торопливо зашагали к нам.
— Ну-ка, давай посмотрим, — сказал мужчина в белом халате с завязками на спине, отсвечивающем рыжими пятнами йода на мятой ткани. На голове у него красовался чепчик с красным крестиком.
Женщина-фельдшер тут же присела рядом, доставая деревянный футляр с тонометром.
— Имя? — спросила она, накладывая манжету.
Я замялся, потому что не помнил имени. Нет, свое-то я помнил, но ведь здесь тело другое. Руки без старых шрамов и привычных мозолей. И голос у меня другой. Стало быть, имя тоже другое. Нет?
— Год рождения?
— Тысяча девятьсот сорок шестой, — неуверенно выдал я и сам удивился.
Откуда всплыл именно этот год — не знаю, но внутри была чёткая уверенность, что ответ правильный.
Фельдшер и врач переглянулись.
— Сотрясение, — констатировал врач, светя мне в глаза фонариком. — Зрачки, вон, разные. В больницу надо.
— Да я в порядке, — попытался возразить я.
Тем временем врач обошёл меня и принялся осматривать мой затылок. Осторожно пощупал, но даже перчатки при этом не надел.
— Очень странно, — послышался его задумчивый голос. — Кровь есть, а раны нет. Затылочная кость цела. Больно?
— Нет, — мотнул я головой и почувствовал, что сознание проясняется, уже нет кругов перед глазами.