Космонавт
Шрифт:
Тёплый, уютный запах чего-то вкусного защекотал ноздри, смешиваясь с ароматом лаврового листа из кухни.
Взгляд скользнул по смутно знакомой обстановке: деревянная вешалка с крючками, тумбочка с телефоном, накрытая кружевной салфеткой-паутинкой, зеркало в самодельной резной рамке, с которой местами облез лак. Из кухни доносилось тиканье ходиков и шум кипящего чайника.
Я застыл на пороге, разглядывая обстановку. Взгляд перескакивал с одного предмета на другой, и чем дольше я рассматривал прихожую, вдыхал запахи, тем сильнее
— Серёжа? — послышался приятный женский голос, от которого моё сердце на миг будто замерло, а потом забилось сильнее.
Женщина лет сорока, с тёмными волосами, тронутыми сединой и собранными в небрежный пучок, вышла в прихожую из кухни. Её красивое, но уставшее лицо с морщинками у глаз выглядело взволнованным. Было видно, что она беспокоилась о сыне, который вышел всего лишь за хлебом — и пропал. Я понял, что улыбаюсь. Давно за меня никто не беспокоился. Я взрослый, уже даже стареющий мужик, но ее забота почему-то меня не коробила. Бывает же…
В простеньком ситцевом халате и переднике в цветочек она выглядела одновременно хрупкой и сильной. В руках у неё было небольшое полотенце, которым она сейчас вытирала руки.
Мать… Какое-то необъяснимое чувство родства тронуло меня. Будто я знал её всю свою жизнь. Именно свою жизнь.
— Ну наконец-то! Что так долго?
— Мама? — хрипло вырвалось у меня, я и сам поразился, насколько легко мне далось это слово. А ведь я впервые произнёс его. Никогда прежде в своей прошлой жизни я не называл так никого.
Она улыбнулась, махнув кухонным полотенцем:
— Мама, мама, кто ж ещё? Ты чего встал? А кефиру не купил? Ну ладно… разувайся, мой руки — и за стол. Еда стынет.
Я сглотнул комок и кивнул. В этот момент я уже не сомневался, что очутился в новой реальности. В прошлом. Слишком правдоподобно тут пахло борщом, слишком тёплыми были её руки, когда она с улыбкой подошла и поправила мой воротник. Затылком я не поворачивался, нужно ещё будет незаметно смыть присохшую кровь.
Я снова посмотрел на свои руки с родинками и детским шрамом, которого не было в моей прошлой жизни.
«Значит… это теперь моя жизнь», — проговорил я про себя, направляясь к умывальнику.
Я открыл скрипучий кран в ванной, которая никогда не видела кафеля. Вместо этого стены выкрашены в непритязательный зеленый цвет до самого потолка. Помыл руки под струёй прохладной воды, наскоро сполоснул затылок — крови на нем оказалось, на мое удивление, совсем немного. Вытерся о старую, но чистую тряпку, что висела на крючке вместо полотенца. Прошел на маленькую кухоньку и сел за стол. Чуть слюной не захлебнулся. Только сейчас я понял, как голоден. Видимо, перемещение сознания — штука энергозатратная. Ха!
Я уже не присматривался к столу, клеенке, кое-где изрезанной и потёртой. Невозможно было оторвать взгляда от дымящегося борща в тарелке с плавающим пластом сметаны.
— А хлеб где? — вспомнила мать, снимая чайник с плиты.
Я кивнул:
— В прихожей оставил, в авоське. Щас принесу.
— Да сиди, сиди, я сама.
Она вышла и вернулась с булкой.
— Кефира не было?
— Разбил…
— Уронил?
— Кошку с дерева снимал, ну и… — пробубнил я, уплетая за обе щеки.
Всё равно ведь ей расскажут. Мама вздохнула, но в уголках её глаз заплясали смешинки:
— Мой герой… — она улыбнулась и принялась резать хлеб.
Вскоре на столе появилась плетёная корзинка с аккуратно нарезанными ломтями. Остальной хлеб перекочевал в самодельную деревянную хлебницу на холодильнике.
Первая же ложка борща вызвала у меня вздох восхищения.
— Это самый вкусный борщ в моей жизни, — признался я честно.
«В обеих жизнях», — мысленно добавил я.
Мама рассмеялась, но было видно, что ей приятно это слышать:
— Борщ как борщ. Видать, сильно проголодался, раз так заговорил.
Я ничего не ответил, лишь пожал плечами. От наваристого супа на говяжьей косточке и правда было невозможно оторваться. Только сейчас я в полной мере понял, почему мои коллеги, когда ели что-то вкусное, приговаривали: «Как у мамы.» И я с ними согласен. Теперь согласен. Жена у меня готовила очень вкусно, но этот борщ… Совсем другое.
Закончив есть, я взял в руки фаянсовую чашку с синим узором по краю и сделал глоток крепкого чая. Только теперь я стал разглядывать кухню. На полке, между банкой с сахаром и жестяной коробкой «Красного Октября», стояла знакомая жёлто-красная пачка чая «со слоном». Того самого, индийского.
— Ну что, — мать села напротив, подперев подбородок ладонью, — готов к поступлению?
— Угу, а куда?
— Как куда? — всплеснула она руками. — В техникум. Железнодорожный. Имени Дзержинского. Забыл?
— Да помню, конечно, — отмахнулся я. — Шучу.
— Машинисты всегда нужны, — в её голосе звучала наставительная нотка. — Мы же уже обговаривали. Дядя Женя сказал, что поможет. Закончишь, и зарплата хорошая, стаж… Даже уже на практике будешь получать рублей восемьдесят. А там выучишься — и…
Машинист? Я закашлялся, обжигаясь чаем, и в этот момент заметил дверной косяк с зарубками. В памяти всплыли картинки: мама, прижимающая линейку к моей макушке, мелкие царапины на краске, я, прыгающий и кричащий, что хочу быть космонавтом, и её слова: «Вот до этой отметины дорастёшь, тогда и в космонавты возьмут». И при этом она показывала мне на неокрашенный сучок, дефект на доске — который, казалось, специально оставили так недосягаемо высоко.