Косотур-гора
Шрифт:
– Это же Молчанов Степан, – выручила Татьяна. – А папку моего зовут Николаем Модестовичем.
– Вижу, – пробормотал Степан.
– Вот и разговорились, – засмеялась Татьяна.
– Молчанов? – спросил Николай Модестович. – Могла бы и не называть. Сам вижу, не из Болтуновой семьи. Дочка, сделай милость, поставь самовар. Вода залита, щепа в печурке.
Степан робко присел на лавку, односложно отвечал отцу Татьяны, мимоходом заглядывая в небольшую горницу, похожую на зал музея. На стене – рога лося и косули, а на деревянных стеллажах уютно расположились
«Вот так влопался!» – подумал он, и по спине пополз липкий холодок от страшной догадки. Как же он не узнал дома «шайтанихи», в сторону которого плевались все жители села, стараясь обходить его стороной. Проживал в этом доме поляк Стась Павлыч, что купил его за бесценок у старой вдовы. Шептали про него всякое: и что он отбывал ссылку в Сибири, и что теперь его оставили здесь на поселении, и что шляется он по лесам.
Властям все эти сплетни были на руку. «Свихнулся, надо полагать», – докладывали наверх. – «Камни в дом таскает, в трубу на звезды глядит. Бродит день-деньской то с молотком, то с ружьишком, крамольных речей не говорит».
«Проморгаешь, запорю!» – рычал на соглядатая уездный начальник.
Но Стася Павлыча «проморгали». Стремясь заработать на существование, он с группой земляков расширял разведку графита на берегу озера Кысы-Куль и случайно, по ему одному известным признакам, наткнулся на следы стоянки первобытного человека. Своей находкой он поделился с руководителем поисков, горным инженером Николаем Модестовичем, отцом Татьяны.
«Возможно-возможно», – сказал тогда инженер. – «Имеются неопровержимые данные, что Южный Урал в течение нескольких миллионов лет бывал то дном моря, то континентом с горными вершинами, где обитали мамонты, бизоны, пещерные львы. О найденных костях животных морских и земных рассказывали мне не раз. А почему бы на этой местности не жить первобытным людям? Возможно. Надо написать в Санкт-Петербург».
К Стасю Павловичу прибыла делегация из Северной столицы. О нем написали петербургские газеты, но о том, что он бывший ссыльный и поселенец – умолчали. Специальным курьером из Екатеринбурга ему прислали приглашение на получение почетного диплома, но ехать туда ему не разрешили. Уездный жандармский начальник получил депешу с выражением недовольства по поводу светских связей бывшего ссыльного.
Не просыхающий пьяница-урядник был заменен более трезвым, а для Стася Павлыча наступили новые, нелегкие дни. В месяц раз он вынужден был ездить отмечаться в Косотурск и отвечать на недвусмысленные вопросы.
В один из таких весенних дней, когда Стась Павлыч убыл в Косотурск, к нему заехал Николай Модестович с дочерью Татьяной. Где по пути они разминулись, остается загадкой…
– Мы с Танюшей бываем в этом доме по-свойски, запросто и в любое время, – не замечая смятения Степана, рассказывает Николай Модестович, расставляя на столе чашки и готовясь к чаепитию. – Интереснейший человек, разносторонне
Степану не понравился этот живой, многословный господин с его быстрой, суетящейся походкой, его густая бородка клином и бесконечное любопытство. В кержацких семьях каждое слово было дорого, а назойливость с вопросами никогда не поощрялась. Напоминание же о синяке на лбу вывело его из равновесия, и он ответил с дерзким вызовом:
– Кулак с печи прискочил!
– А шустрый ты, – не замечая дерзости, подметил Николай Модестович, – петушок! Стоишь подле печи, вот тебе и набили… Свои или зареченские?
Сбросив оживление с лица, Степан снова замкнулся. Сросшиеся у переносицы брови собрались в складку. Буркнул еле слышно:
– Есть кому. Зареченским не поддамся. Тятька зыкнул…
Сказал, и тут же пожалел об этом. Сроду никому не жаловался. Да и зачем сор из избы – вон, мало ли что в семьях бывает.
Татьяна с сочувствием глянула на парня. Уж она-то знала суровый норов отца Степана, и теперь гадала: что же могло произойти в их семье.
– Горяч очень? – не унимался Николай Модестович. – Часто он шумит и кулаки в ход пускает?
– Шумит, говоришь? – удивленно спросил обескураженный Степан, и впервые глянул в глаза собеседнику.
– Лес тоже шумит. И лед на озере как начнет бухать на Крещение, а кому от этого больно и обидно? – он привстал со своего места, махнул с досады рукой, будто отрубил. – Что тятька? А ты, барин, из воли отцовой вышел бы?
– Ну, как тебе сказать? Смотря по какому поводу, смотря при каких обстоятельствах, – задумался Николай Модестович, понимая, что отвечает неискренне.
– Во-во! Вот кобелю на хвост наступи – скулить станет. Но то ведь не нарошно! А тут ложкой оловянной – ни про што, ни за што.
– Кипит! – кричит от печки Татьяна, снимая с самовара трубу. – Папа, неси на стол! Не поскользнись – мокро, сейчас подотру!
– Ух ты! Вот распелся! – Татьянин отец нагнулся к самовару. Будто бы глухо стукнула дверь. «Вовремя хозяин вернулся!» – подумал он. Поставил самовар на медный поднос и, предвкушая удовольствие от чашки чая, глянул в сторону Степана. От внезапной догадки лицо его вытянулось, растерянно и с горечью произнес:
– И был таков… – покачал с огорчением головой, сел за стол, будто больной, машинально возя по скатерти чайной ложечкой. – Удрал, шельмец!
Пел самовар, да было слышно, как голос Татьяны звенел за воротами:
– Степа! Степан! Вернись!
– Ушел? – спросил отец, когда она вернулась в дом. Молча кивнула, вздохнув с досады.
– Как воришка! – удивлялся Николай Модестович. – Поди, узнай у здешних кержаков, что у них на уме. Говорят одно, делают другое.
– Пора бы тебе уж привыкнуть к их повадкам, – мягко упрекнула отца дочь. – Зачем ты в душу ему вторгаешься? К больному месту прикасаешься.
– Ну, будет, будет! – примирительно сказал отец, и попросил: