Косотур-гора
Шрифт:
Про плутоватых обитателей ветхого дома на окраине Косотурска он знал по намекам и недомолвкам. «Ополовинят воз-то! А, не мое дело». И спросил:
– Тетка Марфа, груз-то куды?
– По утру в амбар снесем, – поспешно ответила. – Ложись, давай, на лавку. Накрыться тулуп и подушку принесу.
А ему что? Хоть на лавке, хоть на полатях. Он привычен. Не велик барин. Сдерживая зевки, перекрестившись, снял сапоги, бросил на лавку свой полушубок, расстегнул ворот косоворотки, снял пиджак.
Шлепая по крашенному полу босыми ногами, прикатилась Марфа, положила на лавку лоскутное одеяло и подушку.
– Тулуп-то надо?
– Жарко под тулупом будет. Тепло в избе. Одеяло вот возьми,
Степан лег на спину, но сон вдруг пропал. В глазах стояла вся дальняя дорога: подъемы и спуски через Главный хребет, переход вброд Шайтанки и всякая чепуха. А тут еще вспомнился Федос, покойный муж Марфы. Наверное, его душа мечется по дому… Жилистый был, веселый мужик, некогда приезжавший в Тургояк. Федос, сказывали, был когда-то ямщиком в Кувашах, а после того, как был напуган лихими людьми, перебрался в завод. Возил в вагонетке руду к домне – каталем был. Несмотря на небольшой рост, говорили, силой он обладал необыкновенной: гнул подковы и подымал воз с сеном. Часто шутил, громко смеялся и всегда был с красными воспаленными глазами. Так со смехом и умер, свалившись с эстакады на кучу железной руды – угорел от домны. Болтают люди всякое, но будто бы он ярым пилипоном6 был.
Похоронив мужа, к удивлению соседей, Марфа вдруг сторговала – на какие шиши? – старый дом у престарелого христолюбца-пристанодержателя, тайно принимающего у себя бегунов – старообрядцев, и, видать, не пожалела. Развалюха-дом, наверное, когда-то специально построенный с десятком комнат-коморок внутри и с амбарушками-клетушками во дворе, был заезжим двором, и напоминал многоэтажную скворешню. Но на самом же деле он являлся конспиративным пристанищем для бегунов-единоверцев. Со времен реформы патриарха Никона минуло два с половиной столетия, а не приемлющие её потомки раскольников до сих пор были в бегах и всюду находили единомышленников. Кем-то направленные, в доме Марфы они встречались, подолгу проживали, запирались в домашней церкви-молельне, где справляли свои таинства. Приходили одни, уходили невесть куда другие, скрываясь под покровом темноты. По неписанному закону странники платили «за угол» деньгами, вещами, сами себя обслуживали. Кто-то шептал: «У Марфы, мол, водится даже золотишко, но попробуй, докажи!» Развалюха – дом, бедная вдова с сиротками. Кто ей позавидует, если иной раз она примет одного-двух постояльцев…
Повернувшись несколько раз с бока на бок, Степан поднялся. Натянув сапоги и набросив пиджак на плечи, вышел во двор. Серко коротким ржанием встретил хозяина и ткнулся мягкими губами в оттопыренный карман. Оттуда струился еле уловимый аромат – кусок капустного пирога, взятый еще из дома.
– На, хитрюга, от тебя не утаишь! – Степан протянул на ладони расплющенную стряпню. Пощупал мерину брюхо. Сухой.
Луна ушла на закат. Проходя по двору, Степан не один раз натыкался на различный хлам, полоска света, пробивающаяся из щелки ставен одного из окошек, выходящего во двор, послужила ему спасительным маяком.
«Марфа отбивает поклоны или странники грехи замаливают», – подумал он, сообразив, что свет струится из молельни. Бесцельно, любопытства ради, он шагнул к двери столярки, из которой вел потайной ход и устроена была лестничка в молельню. Пискнула половица, Степан на мгновение затаился, потом рука нащупала верстак, пошел, шаря по стене, наткнулся пальцами на проем неплотно запертой двери. Осторожно потянул ее – ручки не полагалось: дверь открывали изнутри, и люди выходили через столярку во двор, далее в огород, примыкающий к Миасс-реке.
Дверь подалась, по глазам
– Осподи, пресвятая мать Богородица! Не вводи мя в искушение! – прошептал он, и как завороженный смотрел на видение.
При свете лампады, освещающей лики святых и свечки на столе, по потолку домашней церкви колыхалась расплывчатая тень. Спиной к иконам и боком к выходу сидел лохматый мужик, склонившись к сидящей на его коленях девке в ночной сорочке. Не тень вовсе, а явь! На столе – бутылка, на блюдечках – закуска, конфеты в бумажках.
Степану надо бы уйти от соблазна, не видеть сатанинские игры, но какая-то неведомая сила и что-то знакомое в фигуре полуобнаженной девки удерживало его. Но он-то, он тоже хорош! Видна лишь кудлатая голова с бородищей. Лапает её груди, целует. Не сон ли это? Нет, все наяву!
Давно уж, еще несмышленышами-мальчишками они с соседом Генкой бегали смотреть сквозь кусты одевающихся девок на берегу после купания. Тогда было жгучее любопытство и только…
Теперь он узнал ее, Лизавету. Так близко её манящий смех. Но кто же с ней? А тот вдруг выпрямился и потянулся за конфетой, развернул её и сунул в открытый рот Лизавете… «О, господи!» – закрыл себе рот рукой Степан. «Нет – нет! Не может быть!» А её игривый голосок тихо, почти шепотом:
– Умасливаешь? А не боишься чистилища, женишок? – спрашивала она и с дразнящим смешком брала в кулачок его бороду. – Всю подергаю! По одному волосику… А без бороды – в рай не пустят!
– Покаюсь – пустят, ягодка сладкая моя! Не греша, не спокаешься. Хы-хы! – удивительно знакомым рыком отвечал «женишок». – Избранника божьего пустят! Твой грех – мой грех! Ежели сговорчивей станешь, спину в поклонах сломаю, лоб расшибу!
– Молись и кайся! Прежде чем лапать, молись и на подарки не скупись. А то сунул конфетку, и будто ладно. Ты потряси кержачков – они податливы…
– Грешен, каюсь! Оказия должна быть! Есть кое-что и для тебя…
– Не Степка ли привез?
– Приехал? Дрыхнет поди! Как бы оплошки не вышло…
Сомнения больше не было – дядя Миша. Он – начетчик, наставник и учитель, отец Михаил. Час назад Степан не обратил никакого внимания на Лизавету, но теперь, стоя за дверью, воспылал к ней желанием, и дядю готов был бить и душить в приступе ревности. Не скрипни вдруг дверь, Степан бросился бы в молельню. Боясь быть обнаруженным, он скаканул по лестнице в темноту столярки и замер, прижавшись спиной к стене.
Лизавета мгновенно соскользнула с коленей «женишка» и, вильнув гибким станом, подошла к двери, прислушалась. Затем легко проскочила по ступенькам и медленно пошла по столярке, поведя рукой по шершавой стене. Ощупав стену, она коснулась лица парня. Хотел схватить её, стиснуть, но неожиданно и громко, с издевкой она произнесла:
– Кошка! Блудня…
Опомнился Степан только под утро. Накрывшись с головой одеялом, он не сомкнул глаз. Перед ним маячила полуобнаженная Лизавета, и голос её звенел дразнящим смехом: кошка! Блудня! Кошка блудня! Он до рассвета тешил себя ожиданием – не могла же не узнать его, и вот придет, начнет оправдываться… Затем он начал гадать: когда, зачем и каким образом оказался здесь отец Михаил. «Не прелюбодействуй!» – учил он, но сам-то? Как же? Ты же был другим, сызмальства твердил нам всем: и Соне, и Маньке, и мне с Лаврухой, Генке, Инокентию о воздержании от светских развлечений, от плотских утех, о жестокой каре за пьянство, за грехопадение! «Кошка, блудня!» «Не греша не спокаешься!» А как понять слова твои: «Похоть плоти – похоть очей твоих!», «Гордость житейская не есть от отца, но от мира сего…» А как же с Великим постом, как с винищем?