Костер на льду (повесть и рассказы)

Порфирьев Борис Александрович

— Сейчас я тебя прокачу сам. Я приехал на ней утром.

Я зашел к диспетчеру, справился о делах, потом уложил Ладин чемодан на заднее сиденье, усадил ее рядом с собой перед ветровым стеклом, и мы тронулись.

— Какие чудесные места,— сказала Лада.

— Тут еще не то будет, когда все зацветет.

— У вас, наверное, много грибов и ягод?

— Очень.

— И цветов?

— Тоже. Давай остановимся и поищем подснежники.

Она благодарно сжала мне руку.

Выбирая сухие места, мы пробрались в лес.

Через несколько минут она остановилась

и разоча­рованно взглянула на меня.

— Нету.

— Давай поищем внимательнее. Я на днях много видел.

Наклонившись для того, чтобы сорвать желтенький цветочек мать-мачехи, она сказала:

— Хорошо бы найти хоть один.

– Найдем.

Из-за кустов раздался ее голос:

— Не нашел?

— А ты?

— Нет.

Неожиданно она захлопала в ладоши.

— Саша! Какая прелесть! Я нашла!

Через несколько минут она сообщила радостно:

— Еще! Да как их много здесь!

Тогда я продрался сквозь кусты и протянул ей це­лый букетик.

— Обманщик! А сказал, что тоже не нашел.

— Я не хотел тебя огорчать, у тебя же нет опыта. Ты их видишь только на московских улицах у старушек.

— Ты просто гений, Саша!

— Поедем?

Она с жалостью огляделась вокруг.

— А надо?

— Да. Из-за нас не отправляют встречный поезд. Здесь одна колея.

— Почему ты не сказал раньше? Поехали скорее.

Откинувшись на клеенчатую спинку дрезины, она любовно расправляла тонкими пальцами лепесточки подснежников. Ветер свистел в наших ушах, солнце би­ло прямо в ветровое стекло.

Глава пятнадцатая

Это дружба не та, за которой размолвку скрывают. Это самая первая, самая верная связь. Это дружба, когда о руках и губах забывают, Чтоб о самом заветном всю ночь говорить торопясь. (Константин Симонов).

Спать я уходил к Семену Шаврову. С Ладой мы виделись только по вечерам. Она предлагала мне устроиться на полу, но я отказался, объяснив ей, что боюсь сплетен.

Она пожала худенькими плечами и сказала не­брежно:

— О, это меня нисколько не страшит.

Я возразил устало:

— Ты еще не знаешь, что это такое...

Она посмотрела на меня серьезно и произнесла:

— Прости, Саша, о тебе я не подумала.

Я все как-то считала, что это касается женщин. Решила, что ты беспокоишься о моей чести.

Я усмехнулся и хотел рассказать ей о письме де­вушки с выщипанными бровками. Но разве я имел право тревожить Ладино спокойствие?

А она подошла, нежно положила руки мне на плечи и, качая головой, глядя в глаза, спросила участливо:

— Тебе порой очень плохо бывает, да? Скажи мне.

Я погладил ее ладони и сказал, улыбаясь:

— Наконец-то ты приехала. Покажись мне, какая ты стала?.. Похудела, подглазицы, жилки на ладошках видны...

— А ты возмужал, совсем настоящий мужчина. Еще когда приезжал ко мне, казался мальчишкой.

Когда я потерся подбородком о лаковую кожу ее руки, Лада сказала удивленно:

— Колючий... Бреешься, наверное, чуть не каждый день?

По-моему, мы только сейчас, на четвертые сутки, разглядели друг друга как следует, так как до этого, разделенные столом, мы лишь, изредка поднимали свой взор, чтобы протянуть хлеб или солонку, и разговари­вали смущенно о пустяках.

А наутро, разбуженный потрясающим известием по радио, я бросился к Ладе, застегивая на ходу китель. Торопливо открыв дверь, стягивая у шеи халатик, она спросила испуганно:

— Что случилось?

— Лада, милая! Победа! Включи радио!

Она припала к моей груди и заплакала.

Я гладил ее острые лопатки, спину. Когда, вытирая слезы, она отошла от меня, я поднялся на чердак, оты­скал спрятанный под крышей флаг и вывесил его в слу­ховое окно. Усевшись на бревно, глядя на дождливый рассвет, я устало сжал колени. Вспомнились мама, Во­лодя, и я зарыдал — глухо, по-мужски, одним горлом. Я сидел так долго, и в голове моей промелькнуло дру­гое небо — высокое, ясное, наполненное грохотом мото­ров, самолеты падали в пике, Славик Горицветов с вдохновенным лицом прикручивал толовую шашку, и земля вокруг вставала на дыбы, опаленная бешеным огнем разрывов.

Подо мной захлопали двери, затопали шаги на лест­нице, прорвался передаваемый по радио марш, прозву­чал чей-то смех. Я оперся руками о подоконник, глядя на оживившийся поселок, и влажный флаг нежно щеко­тал мою щеку. Я поцеловал край флага, оттолкнул его в ветер и спустился к Ладе.

Не сговариваясь, мы решили, что в такое время нельзя сидеть вдвоем, и вышли на улицу. Поселок ожил, шли люди, меня часто останавливали, поздравляли с победой; толпа росла, двигалась к небольшой площади, откуда-то появились флаги и портреты. Никто не обра­щал внимания на дождь.

Позже, уже дома, я сказал Ладе, что никогда не видел такого стихийного единства.

Я вспомнил о бутылке, подаренной мне Калиновским, и поставил ее на стол.

Взяв ее в руки, рассматривая довоенную этикетку, Лада охнула от удивления. Огорченно взглянув на грудку старого проросшего картофеля и банку тушен­ки,— все наши запасы, из которых она хотела приго­товить праздничный обед,— Лада сказала:

— Грешно мне соваться с такой закуской на стол.

Но вдруг захлопала в ладоши, воскликнув: