Костер на льду (повесть и рассказы)

Порфирьев Борис Александрович

Он попрощался со мной сухо, но это почему-то не испортило мне настроения. Наутро я выехал в город. Пусть меня ищет Хохлов, пусть спускает семь шкур за прогул: мне нечего было сейчас терять.

Нелегко было попасть к Вересову — с утра он прово­дил совещание, а в полдень уехал в облисполком. Его помощник сказал, что он долго не приедет, и я решил было использовать время для поисков председателя «Энергии». Но диск не шел мне на ум, и я махнул на это рукой. Оказывается, хорошо и сделал, потому что Вересов быстро вернулся. Но радость моя была

напрас­ной: он долго разговаривал по телефону, а когда начал прием и подошла моя очередь, то приехал директор крупного завода. В общем, попал я к Вересову уже в конце дня... Он слушал меня молча, положив руки на стол. Когда я рассказал о вчерашней стычке с Фрось­кой, он произнес:

— Вот как? Даже техкабинет ликвидировал? Это новость... Остальное же все нам известно: ваши рабочие писали...

Я удивился и сказал мысленно: «А известно, так что же вы его не снимаете с работы?»

— Только вот что,— сказал Вересов,— ругать вас надо: что же вы, инженер, комсомолец, бывший фрон­товик, а молчали так долго? Видели безобразия и не боролись с ними?

— Как не боролся? В главк писал. Да и когда вы с комиссией приезжали, я выступал. Правда, вы не до конца слышали... А когда вы уехали, Хохлов обвинил меня в том, что я вбиваю клин в коллектив в тяжелое для него время, и срезал меня.

— Мне говорил Дьяков об этом, ловкий ход был... Кстати, Дьяков обещал мне, что вы раньше приедете.— Он нажал кнопку электрического звонка и сказал во­шедшей девушке:— Принесите папку Быстрянстроя.

Полистал подшитые в папке документы; потом, ото­двинув ее на край стола, сказал:

— Ну, а о приписке некондиционного торфа вы ничего не слыхали? Нет? Странно... Все-таки, очевидно, Хохлов нынче, после войны, решил заняться приписками, чтобы план резко перевыполнить. Придется ему сейчас своей головой отвечать за это. И инспектору Гикторфа за компанию.

Приписки для меня были новостью.

А Вересов неожиданно улыбнулся и пошутил:

— Что же это вы подвели своего директора? А? На­ладили вывозку, и оказалось, что вывозить-то нечего? На бумажке — одно, а на полях — другое? Из четырех­сот тысяч тонн не хватает ста пятидесяти?

Потом лицо его вновь посерьезнело.

— Так вот что, товарищ Снежков. Буквально на этих днях к вам приедет комиссия. Но вы о ней никому ни слова. А сейчас поезжайте и работайте. Ни на что не обращайте внимания. Ну, до свидания. Спасибо, что приехали.

Я вышел из обкома ликующим.

В радужном настроении я вернулся домой поздним вечером. Лада меня ждала. Не раздеваясь, она прикор­нула на кровати — худенькая, маленькая, как комочек; лишь широко раскрытые глаза лихорадочно блестели в темноте. Выслушав мой рассказ, сжимая у горла шер­стяную косынку, произнесла задумчиво:

— Видишь, как у тебя все хорошо складывается...

— Это ты мне помогла, ты заставила идти к Дьяко­ву!— сказал я радостно, не обращая внимания на тоску в ее голосе.

Я уселся рядом с ней, обнял острые плечи и

начал покрывать ее лицо поцелуями.

Она вырвалась и, забившись к стене, придерживая у горла косынку, спросила серьезно:

— Зачем ты целуешь меня?

— Лада!— взмолился я.

— Зачем? Скажи!

Глаза ее смотрели строго.

— Лада?!

— Ты же знаешь, что мне будет очень одиноко в Москве,— сказала она печально.— Так зачем ты меня утешаешь?

— Лада,— выговорил я с трудом, — я же тебя люблю.

— Это правда?— голос ее был по-прежнему строгий.

— Ты сердишься?— спросил я удивленно и груст­но.— Я сделал тебе неприятно?

Она молчала... Потом заплакала. Закрыла лицо ру­ками. Сквозь пальцы раздался ее шепот:

— Боже мой. Ведь я тебя тоже люблю. Как ты не видишь этого, Саша?

Она припала к моей груди.

Я прижал ее к себе. Слова ее кружили голову, про­никали в сердце. Полыхающий огонь охватил меня. Паше дыхание перемешалось. На свете существовала она одна. Она была центром вселенной, весь мир кру­жился вокруг нее. Удары моего сердца раздавались в комнате, в "поселке, в мире. Я готов был умереть за нее. Лицо Лады горело. Пышные волосы щекотали ще­ки. Мягкие губы были беспомощны.

Потом она выгнулась всем телом и спрыгнула на пол.

— Саша, уходи! Поздно.

— Лада?

— Уходи!.. Ах, как я замерзла!

Она включила электроплитку и протянула над ней руки. Я видел, что Лада дрожит.

Все кончилось. Пожара не было. Полыхающий в душе огонь погас. Как в насмешку, в темноте светила лишь красная спираль плитки. Я вздохнул; почувствовал себя маленьким и бессильным.

Усталыми старческими шагами подошел к вешалке. Вялым движением снял шинель. Она была тяжела, как земной шар. Я стоял спиной к Ладе.

Потом я услышал, как она пересекает комнату.

— Саша,— сказала она и положила руки мне на плечи. Щеками я ощутил их жар.— Саша,— повто­рила она,— почему ты уходишь? Разве я для того приехала, чтобы нам жить на разных квартирах?

Глаза ее сияли.

Ничего не кончилось. Все только началось!

— Ты мой...— прошептала она судорожно, вытягива­ясь на носки.— Навсегда мой...

Как сразу изменился мир! Минуты помчались беше­ной чередой.

С этого дня мне стало все нипочем.

Наутро я с улыбкой выслушал поток ругани из уст Хохлова. Упершись кулаками в стол, наклонившись ко мне, он кричал:

— Самоуправством занимаешься? Палки в колеса молодым кадрам суешь? Боишься, как бы замена тебе не выросла? Кто тебе разрешил Ашанину из квартиры выселять?

Я хотел сказать: «Ничего себе квартира — техкабинет»,— но смолчал. Молчание и улыбка, видимо, совсем вывели Хохлова из себя. Он кричал, брызгая слюной.

А через несколько дней я понял, что он решил вести со мной борьбу всеми способами. Узнав, что я отправил порожняк под погрузку, он отменил мое распоряжение. В результате шестьдесят человек остались без дела.