Костер на льду (повесть и рассказы)

Порфирьев Борис Александрович

— Ты все шутишь. А я нашла настоящих союзников. Ты Пржевальского знаешь?

— Великий путешественник?

— Нет,— рассмеялась она.— Станислава Пржеваль­ского. Спортсмена.

— Да,— сказал я неуверенно.— Был как будто та­кой бегун перед войной.

— Вот именно! А ты знаешь, что у него на фронте были перебиты обе ноги и ему врачи, как и тебе, пред­сказывали остаться инвалидом?

— Нет.

— Ну, вот то-то! А он прошлым летом побил все­союзный рекорд! Как?

— Здорово.

— А о Евгении Гецольде?

— Не припомню,—признался я извиняющимся тоном.

—

Он выиграл первенство Тюмени по лыжам!— за­явила Лада торжественно.

— И?..

— И... без руки, которую потерял на фронте!

— По лыжам и без руки?

— То-то и оно! Ну, а о Мересьеве-то ты уж, конеч­но, слышал? А он ведь тоже был спортсменом! В Камы­шине!

— О Мересьеве слышал.

— А о Вячеславе Щербакове?

— Боксер?

— Да. На фронте потерял руку, и стал лучшим в стране тренером и воспитал целую плеяду чемпионов.

— Слушай,— сказал я шутливо,— а тебе не при­ходила мысль сделать на этом материале диссер­тацию?

Лада обиделась:

— Я так для тебя старалась...

— Ну, не сердись.— Я подошел к ней и прижал ее голову к своей груди.

Посмотрев на меня снизу вверх, она улыбнулась; после паузы, опустив глаза, произнесла задумчиво:

— Но больше всего твою судьбу мне напомнила судьба Юрия Дуганова...

Я ждал; молча гладил ее волосы.

— Видишь ли, в отличие от тебя, он по профессии спортсмен. На фронт ушел из института Лесгафта, был ранен в ноги... На вопрос о возвращении к профессии врач ему сказал: для него остался один вид спорта— шахматы... В голодном и холодном Ленинграде Дуганов начал поднимать штангу... сидя на стуле... Появилась сила, организм окреп, он стал даже ходить... Но бывает так, что... вот не везет человеку... Буквально накануне снятия затемнения (это уже было без нас с тобой) на него в темноте налетела машина... И снова ему пере­било обе ноги... И все-таки... И все-таки он нынче стал мировым рекордсменом по штанге...

Лада замолчала, потом нежно прижалась щекой к моей груди. Мы долго стояли не шевелясь.

Стараясь сделать ей приятное, я спросил осторожно:

— Где ты все это раскопала?

Она усмехнулась, посмотрела на меня и сказала с неожиданной гордостью в голосе:

— Ты забыл о моей специальности. Я же—библио­граф!

— То ты и ходила все это время, как мы переехали в город, с такой загадочной улыбкой на физиономии?

— Какой ты догадливый,— снова рассмеялась она.— Я всю неделю копалась в газетах и журналах. Идем, я покажу тебе целый список.

Я поцеловал ее в лоб.

А ночью, когда Ладина голова покоилась на моей руке, долго не мот уснуть. Мысли были самые разные. Сквозь сон подумалось, что Калиновский— здесь, в тем­ной комнате; мне даже послышались его слова:

«Да, есть парни, которые потеряли на войне ногу или руку и вернулись в большую жизнь, а есть еще и Шельмы... А что они делали во время войны — ты знаешь».

Все оставшиеся до отъезда дни я с тоской думал о том, что в тресте появится Шельняк, и — что я буду делать?.. Ох, как не хотелось кривить душой!

А он не появлялся.

Столкнулись мы с ним на перроне.

Он шел вдоль вагонов заплетающейся походкой, на­летал на людей.

Невидящими

глазами посмотрел на Ладу, прошел мимо, вернулся, остановился передо мной, сказал без­надежно:

— Уезжает. Тамара уезжает. Даже цветы не взяла.

Он недоуменно оглядел растрепанный букет, протя­нул его Ладе. Сказал, глядя на меня глазами, полными растерянности:

— Получила письмо от Хохлова... В Москве. Хлопо­чет о восстановлении...

И пошел к выходу, тыкаясь в людей, как слепой.

Проводив его глазами, Лада посмотрела брезгливо на букет и выбросила его под вагон.

— Ты не возражаешь?

— Нет.

— Надеюсь, его не восстановят?

— Кого?

— Хохлова.

— Думаю, что нет. Говорили, что его будут судить.

— А Тамара, очевидно, в него верит... Не дай бог, если ты окажешься с ней в одном вагоне.

Услышав звонок, Лада вытянулась на носки и поце­ловала меня.

— Ну, ни пуха, ни пера. Возвращайся с победой! Помни о своих незримых союзниках. О Пржевальском, о Дуганове, о Щербакове!

— Спасибо, Ладочка!

— Не забывай, куда едешь! Там твоя победа еще важнее.

Я заскочил в тамбур и, оттесненный пассажирами, смотрел через их плечи, как Лада поплыла назад вместе со всем перроном.

ЭПИЛОГ

И вот я стою на пьедестале почета, и звучит Гимн Советского Союза, и красный флаг подымается в сол­нечное небо, и на моей груди написаны буквы «СССР».

Весь стадион, стоя, аплодирует. В ответ я поднимаю над головой цветы. К моему лицу подносят микрофон, и я, с трудом подбирая нерусские слова, которые учил на курсах в сорок первом году, произношу:

— Я счастлив, что выступаю на играх, носящих на­звание дружеских... Мы серьезно готовились к ним...

Слова почему-то ускользают от меня, их мало, и я повторяю:

— Я счастлив... Я счастлив, что оправдал надежду своей Родины, которая послала меня сюда...

Стадион снова ревет, нас засыпают цветами, а я ду­маю: как жаль, что меня не слышат там, у нас, что меня не слышит Лада.

Радиокомментатор Вадим Синявский подбегает ко мне и зовет к своему микрофону. Он говорит торопливо:

— Ваш голос будет слушать Родина... Скажите не­сколько слов.

Но и родные слова ускользают от меня, и я произно­шу бессвязно:

— Дорогие друзья! Вы, кто слушает меня... я счаст­лив, что мы не подвели вас, и что наш Гимн звучит здесь...

1959

Б. А. ПОРФИРЬЕВ

(Биографическая справка)

Борис Александрович Порфирьев родился в 1919 г. в г. Советске Кировской области, в семье служащего. Учился в средней школе в г. Вятке (Киров), а затем на историческом факультете Ленинградского государственного университета, от­куда ушел на фронт и участвовал в обороне Ленинграда. Ра­ботал формовщиком на ленинградском заводе «Электросила», фрезеровщиком и строгальщиком на заводе «Красный инстру­ментальщик». Увлекался спортом.