Костер на льду (повесть и рассказы)
Шрифт:
Женщина сказала, раздражаясь:
— Я вам никаких указаний не даю, а просто прошу.
Парни и девушки, столпившиеся вокруг нас, заговорили:
— Допустите его. Дайте ему метнуть.
— Он не в первый раз приходит.
Тогда мужчина бросил на меня взгляд и сказал дрожащим от волнения голосом:
— Вы в тот раз вели себя недостойно, но ладно, я прощаю вам это. Раздевайтесь. И если вы не самозванец — ваша взяла. Но если вы ничего не докажете — вашей ноги здесь больше не будет.
— Вы меня простите, но это нервирование вряд ли будет способствовать
— Действительно, хватит препираться! Дайте человеку метнуть!— крикнул кто-то.
Раздеваясь, я мельком оглянул заполненные трибуны и подумал, что не хватало того, чтобы я оскандалился. А ведь ничего невероятного в этом не было: я взвинчен разговором, обстановка непривычная, даже непривычен круг, в который мне надо сейчас становиться.
Стараясь унять дрожь, я сделал несколько приседаний, но, поймав себя на том, что это может быть истолковано как позерство, торопливо вошел в круг. Ладонь ощутила теплую от солнца и чужих рук поверхность диска; чувствуя, что успокаиваюсь, я взвесил его в руке, стал спиной к полю и резко начал вращение, сделал скачок, отведя руку как можно дальше назад, выбросил ее с силой и затоптался на одной ноге, беспокоясь уже об одном — как бы не выскочить из круга. Провожая взглядом плашмя летящий диск, я все еще топтался, но уже знал, что не переступлю круга и что рекорд — мой. Конечно, все это произошло в какие-то доли секунды.
И хотя еще не был объявлен результат, но жизнь стадиона замерла, потому что диск лежал на внушительном расстоянии за флажком.
Свое имя, усиленное громкоговорителями, я услышал позже — когда меня поздравили окружающие. Оказалось, что я побил рекорд, державшийся с тридцать девятого года. Выслушав результат, я огорчился, но никому не сказал, что еще вчера мне удалось метнуть диск метра на полтора дальше; очевидно, сказалась непривычная обстановка.
Поздравлять меня прибежали все, кто был на поле. Лишь бегуны трусили по гравию дорожки, оставаясь равнодушными к моему броску.
Часом позже я побил рекорд по ядру и, перезнакомившись с двумя десятками людей, поговорив несколько минут с фотокорреспондентом, направился на телеграф. До отправления поезда оставалось несколько часов, а мне не терпелось поделиться своей радостью с Ладой. Я сочинил телеграмму, в которой пришлось заменить половину слов, потому что они не понравились телеграфистке, и все остальное время пробродил по городу. На Театральной площади я вспомнил свое обещание скупить для Лады цветы, но там не оказалось ни одной цветочницы. По дороге на вокзал я заглядывал за заборы в надежде отыскать любимые Ладой гладиолусы. Я нарочно выбрал район маленьких домиков с грозными словами на калитках, предупреждающими остерегаться злых собак. Наконец, я увидел розовый куст и, несмотря на то, что его стерегла злая собака, о чем недвусмысленно говорила надпись, вошел во двор. Лохматая дворняжка, которая, видимо, не всякий раз оправдывала мнение своих хозяев, при виде меня приветливо замахала хвостом. Старушка в оловянных очках охотно нарезала мне роз и проводила меня за ворота.
Едва я сошел с поезда на Мелешино, где мне надо было пересаживаться
— Довольно шутить.
Она захлопала в ладоши:
— Не узнал! Не узнал!
И, повернув меня к себе, спросила серьезно:
— Ну, как? Эти чудесные розы вручили тебе за рекорд?
— Будто не знаешь?
— Я уверена. Но все-таки скажи, не тяни.
— В телеграмме все сказано.
— В какой телеграмме?
— Да которую я тебе послал.
Оказалось, телеграммы она не получила.
Рассматривая розы, нежно прикасаясь к ним тонкими пальцами, Лада предложила:
— Хочешь, пойдем домой пешком?
— Хочу.
— Сколько до нас километров?
— Восемь.
— А, какая ерунда. Побудем в лесу. Посмотрим те места, где мы искали первый раз подснежники.
Одуряюще пахло цветами. Громко жужжали шмели. Солнце склонялось к закату.
Мы шли вдоль узкоколейки, заходили в лес. Лада радовалась маленькому крепышу-грибу под красной шапкой; бросалась на мягкий мох, как на перину; и совершенно приходила в восторг от сверкающих красок мухомора.
Иногда она подбегала ко мне, чтобы воткнуть в петлицу какой-нибудь цветок, и говорила:
— Это тебе за рекорд.
В другой раз ей хотелось накормить меня брусникой, и она падала на колени и сгребала растопыренными пальцами красные ягоды вместе с хвоей и сухими листочками.
— Ешь, ешь,— приговаривала она, набивая мне рот ягодами.
Я любовался ею. Особенно мне правилось смотреть, как она притрагивается к цветам, словно они были для нее живыми существами.
Но ее оживление в этот раз мне показалось наигранным. И я не ошибся — позже, лежа на поляне, глядя на меня, она сообщила:
— Да, Саша, без тебя ко мне заходила девица с выщипанными бровками — Тася Меньшова.
Я насторожился. А Лада продолжала деланно-беспечно:
— Я ее прогнала.
— Что она тебе наговорила?
— Да она, по существу, и не успела ничего наговорить.
— Это страшная девица, страшнее самого Хохлова.
Лада медленно повернулась ко мне и сказала искренне:
— Родной мои, зачем ты оправдываешься? Неужели ты думаешь, что я могла бы поверить в эти сплетни? Если бы ты полюбил Настю или Дусю, то не позвал бы меня. Слава богу, тебя-то уж я знаю.
Я зарылся лицом в ее ладони и, задыхаясь от горячего запаха земляники и хвои, сказал:
— Я сразу понял, что ты чем-то огорчена.
— Ах, глупости. Просто было неприятно от сознания, что есть еще такие люди. И если бы я не поделилась этим с тобой, мне было бы тяжело... Она и тебя донимала?
— Да.
— Бедный ты мой, как будто на тебя было мало одного Хохлова.
— С Хохловым проще. Хохлов для меня — враг. А ведь эту девицу нельзя назвать врагом. Она выступает на собраниях, в кино сидит рядом с нами и красит губы такой же губной помадой, как и ты... А вместе с тем она тоже мешает нам спокойно жить.
— Очевидно, потому мне и было это обидно.