Костры Фламандии

Сушинский Богдан Иванович

«Незаметно и незамеченным» – вот что страшило Даниила Грека больше самой смерти. Значительно больше. К тому же он помнил, всегда и везде помнил о жестокой судьбе своей угнетенной родины.

Сможет ли кто-нибудь при польском дворе догадаться, в каком хитросплетении интересов и судеб зарождалась идея визита священника-дипломата Оливеберга де Грекани в Польшу?

Правда, к разгадке странной «истории с заговором» де Конде и полковника Хмельницкого вела еще одна нить, которую Оливеберг пытался утаивать даже от себя. В нем все больше укреплялось подозрение, что сведения о «французском

заговоре» в Варшаве получили не от агента-иезуита, а от агента-шведа. Или, в крайнем случае, к агенту-иезуиту информация эта попала от шведского шпиона, давно и надежно прижившегося в штабе принца де Конде. Слишком уж быстро посол Швеции в Париже оказался на удивление осведомленным во всем, что касалось этой странной истории.

Но лишь сейчас Грек понял, что, будучи заинтересованными в Хмельницком как союзнике, шведы сами сделали все возможное, чтобы осложнить ему жизнь, а значит, сделать сговорчивее. Но при этом слегка перестарались.

Впрочем, пока что это всего лишь предположение. А посему: невозмутимость и терпение; всегда и во всем – невозмутимость и терпение…

44

Это было похоже на пробуждение от дивного сна. Постепенно Гяуру открывались милые, что-то беззвучно шепчущие губы Власты, запрокинутое лицо с закрытыми глазами, окаймленное вьющимися черными локонами, разбросанными по покрывалу; удивительно белая, смуглая, вздрагивающая под его пальцами грудь; оголенные, литые, словно выточенные из красновато-смуглого гранита, ноги.

Приподнявшись на локте, он рассматривал прекрасное, чарующее своей свежестью и совершенством линий тело девушки со страхом огрубевшего в походах воина, твердо знающего, что подаренная ему только что нежность – всего лишь случай. Не более, чем случай. И что на самом деле эта красота будет оставаться для него такой же недоступной, как и для всех остальных. Недоступной уже хотя бы потому, что она божественна, и даже самое смелое воображение его не способно допустить, чтобы такое женственное совершенство принадлежало именно ему, только ему и никому больше.

Гяур осматривал тело Власты так, словно только что они не познавали ни страстных объятий, ни безумства плоти; словно не блаженствовали в райском бесстыдстве первой любовной близости, совершившейся прямо здесь, возле чужой усадьбы, на поляне, под кроной дерева и шатром неба.

Князь прикасался к ее груди с таким благоговением, будто, позволив ему эти прикосновения, девушка одарила его высшим познанием всей тайны женского естества и даже наделила правом высшего обладания этой тайной.

В то же время все, что они только что познали, представлялось парню настолько нереальным, что иногда начинало казаться, будто на самом деле между ними ничего такого – решительно ничего! – не было. А его ласки – всего лишь первое соприкосновение с тем, что впоследствии получит право называться любовью, греховной близостью и, наконец, святостью обладания.

На дороге, вьющейся по склону долины, показался открытый экипаж, запряженный парой удивительно красивых, лебедино-белых лошадей. Кучер и хозяин, или пассажир его, приподнялись и, забыв об элементарном приличии, ошарашенно пялились на влюбленную пару.

– Если

бы ты знал, как они завидуют тебе! – безмятежно проговорила Власта, ничуть не стесняясь их появления. Глаза ее все еще оставались закрытыми, лицо было повернуто к Гяуру, однако ни видеть экипаж, ни слышать шум его приближения она не могла.

– Так завидуют, – проворчал полковник, – что хочется отсалютовать им из обоих пистолетов.

– К чему такие строгости?

– А к чему такое любопытство?

– Как ни странно это выглядит, молодой пастор, решивший, что гражданское платье утаит его церковный сан, так же спешит на свидание, как недавно спешили и вы, князь. Он прослышал, что город освобожден, и теперь мчится в Дюнкерк, чтобы разузнать о судьбе своей тайной возлюбленной. Неудивительно поэтому, что столь болезненно воспринимает увиденное им на поляне под столетними дубами.

– Опять твои буйные фантазии, Власта… – как можно сдержаннее и нежнее попытался охладить ее Гяур.

– Фантазии, естественно. Только мои ли? Порой мне кажется, что все, что я «вижу» мысленным взором, вычитываю по глазам или предвижу, на самом деле исходит не от меня, а внушается какой-то неведомой силой. Иногда я даже слышу голос этой силы.

– И сейчас тоже?

– И сейчас.

– Причем голос этот, конечно, женский, напоминающий голос Ольгицы, – вздохнул Гяур. К связи Власты со всевозможными Высшими Силами он все еще относился с шутливым недоверием.

– Или, по крайней мере, тот же голос, который слышала сама Ольгица.

– Можешь не терзать себя догадками, они уже уехали.

– Жаль, – встрепенулась Власта. – Мне нужно было остановить пастора и вернуть его к прихожанам, объяснив, что поездка его не имеет смысла. Да только он ведь все равно не согласился бы вернуться. Не поверил бы.

– И почему же его следовало вернуть? Дабы не грешил, не нарушал пасторские заповеди? – почти машинально спросил Гяур, чтобы тотчас же припасть губами к упругой девичьей груди.

Власта томно вздохнула, застонала, подалась грудью к Гяуру, как бы побаиваясь, что этот поцелуй окажется слишком скоротечным, нежно взъерошила пальцами его волосы и, лишь немного успокоившись, с грустью объяснила:

– Потому, что это явилось бы его спасением. У ворот крепости подвыпившие гвардейцы примут священника за испанского разведчика и вздернут на дереве. Причем вздернут, прежде чем он успеет добиться, чтобы его представили кому-либо из высших офицеров.

– Зачем же так жестоко? – оторвался от ее груди Гяур. И почти с ужасом взглянул в прикрытые глаза девушки. – Ты что, бредишь? – осторожно встряхнул он ее за плечи.

– Я здесь ни при чем, – спокойно покачала головой Власта. – Вам пора привыкать к этому.

– Лежа в моих объятиях, ты приговариваешь человека к гибели. И делаешь это настолько спокойно…

– Вот так всегда, – отрешенно согласилась Власта. – Как только пытаешься спасти человека, появляются судьи: «Бредишь, приговариваешь». Приговариваю не я, князь. Я всего лишь глашатай, оглашающий приговор судьбы. Да и то, как видишь, тебе одному.

– Наверное, слова тоже имеют власть: добрую или злую, поэтому иногда лучше промолчать.