Костры Сентегира

Мудрая Татьяна

Сорди вывел жеребца вперёд, потрепал по холке, успокаивая. Толкнул краем стремени.

И когда уже поднял жеребца в галоп, почувствовал ожог, легший поперёк нагих плеч. Едва не передал это лошади, судорожно стиснув колени — такова была боль.

«Не выдержу. Я ведь не знал. Когда православы хлестали меня поясами и пинали…»

Тогда было легче. Но Кардинена в Замке и позже. Но Эррант, которую в молодости примерно так учили соблюдать нужный ритм — хлеща ремнем по ногам. Но сёстры милосердия, которых ранили… даже Майя! Они были женщинами…

«А я муж.

Воин. Да. И Сардер уж точно ни при чём».

В ответ на его мысли ещё один удар пришёлся по прежнему месту, однако…

Это возбудило не протест — азарт. Сорди прибавил ходу, дёрнулся влево, желая избежать, но когда его в третий раз настигло, лишь рассмеялся в душе.

«Я знаю. Теперь я знаю».

Что именно — он не мог себе объяснить. Петлял, как дикий зверь, не пытаясь глянуть в глаза преследователю, нагибался к холке и распрямлялся будто в желании получить очередной посыл. Во рту возник едкий вкус железа, будто Сорди грыз удила, дышать было почти невозможно — каждый вздох проходил через раскалённое жерло, кожа промокла и слиплась — нечто отдельное от тела. Последние метры до белой отметки он прошёл невредимо — но понял это, лишь когда незнакомые руки переняли повод и бережно спустили Сорди, почти беспамятного, наземь.

Очнулся он во вполне ожидаемой позиции: задницей кверху, голова повернута на подушке вбок, чтобы ничто не мешало дышать.

И судя по застрявшему во рту и глотке мерзкому вкусу — блевать тоже.

— Тише, — проговорил кто-то приятным баритоном. — Вот чего не нужно — это ворохаться. Я тебя от синяков бадягой набодяжил по уши и тёплой тряпкой прикрыл. А мазь едучая, не дай Бог в глаза попадёт. Славно ещё, что в сих краях энтропия сдулась напрочь: раны сами собой исчезли. Кожа, ты учти, полопалась, как на старом диване.

— Ты к-кто? — спросил Сорди.

— Давай потом друг другу представимся. Когда последний парад наступит. Пить-полоскать хочешь?

— Угу.

— Я тебе сейчас морковного соку дам. С соломиной, чтобы тянуть через неё. Ты такого в беспамятстве литра два через себя пропустил. Туда и обратно, как говаривал один хоббит по имени Бильбо. И через все телесные отверстия сразу.

— Прости.

— Чего уж там. Не впервой на матрас клеёнку постилать.

Акцент был незнакомый, чуть шепелявый, выбор слов излишне простонароден, но распевные интонации, из-за которых кажда фраза делалась строкой из поэмы, искупали всё.

Рука, что держала фаянсовый стакан, протянулась книзу — смуглая, короткопалая, слегка пахнущая чистым металлом. Сорди вцепился в неё, пытаясь приподняться, но другая рука тотчас придавила его затылок к постели:

— Не порть мою работу. Хочешь, чтобы твоя прекрасная белая шкурка так и осталась навек пятнистой? Пей вон знай.

Сок был очень душистый и чуть едкий — чувствовался корень имбиря.

Сорди не торопясь вытянул его весь и отвалился назад.

— Это от простуды, — пояснил голос. — Боялись, что лихоманка прикинется.

— Кто ещё?

— Хозяйка твоя.

— Она здесь?

— Не совсем. На дальнюю верховую прогулку отправилась.

Ты чего думаешь, чудик, — ина о тебе тревожится хоть на волос? Она, знаешь ли, человек от природы жёсткий и прямой, хотя в то же время весьма затейливый, а ты её вдобавок раззадорил своими приставаниями. Ну ничего, зато фасонной езде выучился. Этим искусством именно так и овладевают, хотя без того трагизма обстоятельств.

— Откуда ты взял про езду?

— Видел твой героический финиш. Да кто бы сомневался! Ина командир к своему делу относится ответственно: учит, оберегает, но уж никогда не станет окутывать тебя теплом, как обычная женщина. Дзенский мастер, типа того.

— Можно подумать, ты её так плотно знаешь.

— Кого — высокую госпожу Та-Эль? Шутишь. Я ж охранником и личным ординарцем при ней служил.

Ординарцем.

Сорди не выдержал — рванулся из объятий, сел на ложе, откинув пахучие тряпки. Боль ввинтилась в рёбра стаей зубоврачебных свёрл, кислая тошнотная вонь подступила к гортани, но, по счастью, дальше не двинулась.

Лицо на фоне белоснежных войлоков и янтарного цвета решетки казалось почти коричневым — округлое, тонкобровое, большеглазое. Чёрный волос вился крутым бараном, зрачки сливались по цвету с радужкой.

— Дар, — пробормотал Сорди.

— Зато вон ты вовсе не подарочек, — рассмеялся тот, развёл руками. Зубы некрупные, чистые, тоже сияют: как и весь он. Есть люди, у которых малейшее движение поёт…

— Кардинена о тебе знала, что жив? Но ведь рассказывала…

— С недавних пор — знала, конечно. Ты думаешь, она перед тобой отчитывается?

— Юрта. Вот почему я решил. Карди ведь не могла издали разобрать, что это именно юрта.

— Юрт или джурт, по-здешнему, — вообще мир. Малая человеческая вселенная внутри большой и безбрежной. А я кочевник и свой мир, свой дом ношу с собой. Вожу во вьюках. Увижу красивое место — поставлю. Так что не береди себя: умолчать наша ина ещё может, солгать или схитрить — никогда.

Уселся рядом с Сорди, снова приобнял осторожно, стараясь не касаться больных мест.

— Ты скоро сделаешься совсем прежним, светловолосый. Даже ещё прекраснее. Здешние горы и воды всё излечивают.

— И твою контузию?

— Ты слышал насчет неё? Её здесь и не было. Проснулся целым. Не говори больше — тебе трудно.

— Рядом с тобой — нет, нисколько.

— Всё равно ложись. Тебе принести ещё попить?

— Не надо. Не ходи никуда.

Сорди внезапно для самого себя притянул юношу, уложил с собой рядом:

— Скажи имя.

— Даларн. Кроме тебя никто не будет его знать. А ты кто?

— Сэрен. Я его только что его придумал. Красивое имя?

— Очень: если оно лишь для одного меня.

И несмотря на то, что малейший жест навстречу тянет из рук ссохшиеся жилы, а ответное движение бередит едва зажившие рубцы, оба они сплетаются в немом объятии.

Ибо не нужно никаких слов, когда ты сам, вы сами — одно восклицание…

Когда ласки так целомудренны, как не бывает и с женщиной, а их завершение — острей наточенного копья.