Костя Косолапов. Начало

Пшеничников Владимир Анатольевич

Костя управился один.

– Ну, ты… действительно, – только и сказал дядя Сергей.

Он взялся скручивать ручки и петли, а Костя пошёл махать веником в ночлежке. О техническом назначении этого закутка напоминали верстачок в одну доску вдоль левой стены с небольшими тисками, две велосипедные рамы на крюке да ржавый агрегат в дальнем углу. Лопаты-грабли и пару брезентовых, объёмных, но, видать, не тяжёлых мешков хозяин перетащил в другое место. Костя обмахнул потолок и стены, повёл пыльный барханчик по земляному полу к раскрытой двери. Вёл осторожно, но всё равно истончённый годами прах задымил, и дышать сделалось невозможно. Он прислонил веник к стене и пошёл в огород. Стайку вёдер и пластмассовую лейку он приметил возле ржавой ёмкости с водой, а там заодно и мелкий веничек из сизого полынка соорудил.

– А ты парень хозяйственный, – сказал дядя Сергей, наблюдавший за ним уже с молотком и банкой

гвоздей в руках.

– Отец сгорел, я в шестых учился, – сказалось само, и Костя уточнил зачем-то: – Два года.

– Во-она. А у меня тут мыслишка одна сверканула. Погоди, пускай там пыль уляжется, поговорим. На базе мы каждый день по три, а то и по пять контейнеров принимаем, хотя раньше и того больше было – азиатская ж линия, народ из республик валил. А теперь офицеры перебираются: гарнизонные, погранцы, в танковую часть – слыхал, наверно. И каждый клиент грузчиков просит! На базе мы ещё подсобляем, а им до места надо, чтобы там абы-кого не искать и самим не пыжиться. Уловил? Вот я завтра прямо с утра Петру Петровичу планчик и задвину. Один, скажу, парень есть, а второго в гаване подберём. Больше двух в развозку и не надо, правильно?

– Ну, – сказал на всякий случай Костя.

– Тогда действуй тут, – дядя Сергей отнёс гвозди и молоток на верстак. – Одеялки-матрасы за стеной, постель потом вынесу. Я курам насыплю, тётку твою покормлю и нам ужин сготовлю. Яешню подбавлю к кулешику! Как пойдёт, а то и тяпнем в честь новоселья домашнего.

Оставшись один, он развернулся во всю ширину возникшего представления о нечаянном надворном ночлеге. Дверное полотно было, конечно, коротковато и требовало не просто подпорок, а конструкции: в ноги он откатил самые толстые чурбаки (угнездил их в отрытую мотыгой траншейку лёжа), подызголовных взял три, примерно одинаковых (вкопал стоя, утрамбовал сухую землю черенком лопаты и пятками), и одним махом возложил на них дверь. К стене пришил брусок, притянул к нему дверь тремя сотками и только после этого тронул получившиеся нары – мёртво. Коврик с лебедями, почищенный хозяином, Костя укрепил на стене тремя гвоздями, начав от изголовья, а за изножьем на том же уровне вбил ещё два – вешалки.

Размотав во дворике два рулончика, оказавшиеся поистёртыми половиками, красного он назначил напольным, а серого расстелил на двери, не видя, чем ещё сгладить её филёнчатость. Дома он натаскал бы сена, мягкой ячменной соломы, но дом был далеко сейчас. Над верстачком разглядел электрическую розетку, пыльную, засиженную мухами, и вспомнил, что во дворике лежит лампа.

Костя уже самовольно подступился к картонной коробке, когда во дворике появился хозяин с двумя кастрюльками в руках.

– Раскрывай, раскрывай! – подбодрил. – Счас, сыпану этим проглотам… Ну! Это ж радиола! На ней пластинки можно было крутить, если ты помнишь… Ну-ка, что за кровать у нас получилась… Действительно! Пока твоя тётка кашку кушает, давай заканчивай – у нас всё по высшему разряду будет! Матрас стели, лампу подключай и – на помывку, остальное после ужина… Сенца бы сюда, а? Я пацаном на реке Тилигул рос – сады, травы… эх! Потом Молдова, Фалешты… А, после расскажу!

Сели они на веранде, и хозяин заговорил шёпотом.

– Ну, Костян, со свиданьицем, значит. Самый наш почтенный тост. Давай. Кулешика вкинем, а со сковородкой к тебе перейдём – тут как-то… да?

– Ну, – сказал Костя.

От любого спиртного он через некоторое время мог начать невоздержанно чихать, и убраться с веранды – это самое то.

– Что же теперь едят на селе? – поинтересовался хозяин.

– В смысле?

– Чем, к примеру, питаются?

– Едят… вот так же, – Костя честно пытался угадать ответ, который бы хозяину понравился. – Свежий хлеб через два дня привозят. Гусей берут. И у вас тут на базаре – в лёт. Мы гусенят не осилили в этот год: на десяток даже не набрали, дорого.

– Ага, мясо на рынок, деньги – на мясо, – хозяин хихикнул в ладошку. – Или на водку? – Он сделался серьёзным и как бы взгрустнул. – Переселяемся.

Костя отнёс в ночлежку сковороду с яишницей и хлеб, а дядя Сергей успокоился только после третьего рейса.

– Лежит тихо, – сказал, усаживаясь рядом на полати, – может, уснёт скоро, – из кармана он достал два свежих пупырчатых огурца. – Ну, давай, пока яешня не остыла. Потом постелимся. Ты на меня не гляди – ешь! У нас ещё…

До окончания первой выставленной полулитры он сбегал в сторону курятника и принёс ещё одну, как бы соизмеряя процесс с участниками. Костя не стал говорить, что вообще-то всё без толку:

на точке, на охраняемом мосту, они много чего перепробовали, а оконцовка была одна и та же: все лежат, он чихает раз сто подряд и идёт один на подсмену.

В какой-то момент дядя Сергей исчез надолго, и Костя, повернув колпак лампы, присел перед неопознанным агрегатом в углу.

– Компрессор почти готовый, – вовремя пояснил вернувшийся хозяин. – Между прочим, от промышленного холодильника. Машиной вот, правда, не разжился… и ни мотоциклом. Давай, Костян, уснула тётя Аня.

Потом дядька упорно пытался подстроить радиолу, но слышны были только треск, шипение да задушенный ими чей-то развязный голосок.

Наконец они устроили постель на нарах, хозяин ушёл, заверив, что утром победа будет за ними, и Костя остался один в ночлежке. Посидел, не раздеваясь, и вдруг вообразил себе, как берёт с верстака сотовый телефон, находит дом или мама и просто так говорит: «Не спишь? А я у тёти Ани Капитоновой, ложусь. Скоро на путях буду работать», – и отключается. Прапорщик Мозговой научил его пользоваться даже спутниковой связью, и тогда он решил, что при первом случае купит себе и матери пару таких же алкателей, как у того, но оказалось, что дома сотовые пока не славливаются.

Костя разделся, не глядя устроил одежду на гвоздях, сунул панаму под подушку и выключил лампу. В тот же миг где-то неподалёку протяжно просигналил и газанул тепловоз, и он засмеялся в потёмках. А потому что сотовый не сотовый, но Егоров-то наверняка доехал до их дома, заглушил мотор и идёт через двор. Мать выходит на крыльцо и кричит оттуда: «Кто? Чего?» А Егоров говорит: «Да ничего, Косте твоему подвезло – пристроился!» – или он уже сказал это сразу, как вернулся из города.

* * *

Жизненный ресурс своего кормильца Борис Петрович Егоров продлевал с первых дней эксплуатации сам. Вовремя менял накладки и прокладки, масло и тосол, и вот уже двадцатый год пошёл, а капитальным ремонтом и не пахнет. В салоне запах тот же, что и прежде: кожзаменитель с примесью тормозухи. И всё потому, что отечественные конструкторы главный тормозной цилиндр присобачили так, что, если уж начнёт подтекать, то прямо под ноги. А сальники год от года становились всё дерьмовей и гаже, и последний из купленных оказался просто прессованной сажей. Пришлось задружить с приёмщиками лома и выходить на их шефа Димона. И вовремя: вскоре москвичи и запорожцы потекли в скупку валом и почти все – своим ходом. Хозяевам легче было от них вообще избавиться, чем давать очередной, тем более капитальный ремонт. За сезон Борис Петрович обеспечил себя мелкими ремкомплектами, а заодно и сменные двигатель с коробкой, задний мост и рулевую скомплектовал. Попутно и от своего металлического хлама отсвободился. Теперь случись что – час-полтора на замену – и снова в строю. Или в струю. Далеко не всякий месяц на подвозе он зашибал больше, чем на самогоне самопальной выделки и очистки… И всё же удачный манёвр с Костей Косолаповым сбивал привычное коловращение мыслей. Думать и говорить хотелось о чём-нибудь значительном и поучительном, и при этом – своём.

Он не мог ясно вспомнить и внятно объяснить, отчего вдруг помехой в жизни сделалось его собственное семейство, может, просто накапливались всё возрастающие стихийные и необоснованные потребности, теснота и вонь, старушечий бубнёж законной супруги, но однажды он проснулся и сказал, что переходит на автономный режим. Помыл-почистил дядьки покойного дом и гараж, в один рейс на москвиче с прицепом переселился – ясным днём, чин по чину, – а семейству положил фиксированную отдачу: жене с дочерью по тысяче, сыну, с учётом внучки Ёлочки, – две. «Раскручусь – удвою», – кратко обрисовал перспективу и, как всё равно что карты, сдал на руки родным и близким заранее приготовленные пятисотенные. «Следующий взнос через месяц, к двенадцатому», – после этих слов он готов был срулить, подхватив приготовленный на последний – торжественный – вынос футляр с баяном, но жена Татьяна, переварив и все предварительные соглашения, произнесла первую в своей жизни расчётливую речь: «Дык, это ж мне только за газ расплатиться, а жить на что?» – «На вашу, мадам, государственную пенсию, – само сказалось к месту. – Она вам второй год идёт, перетряхните-ка матрасик». Тут и дочь, сонная красавица с двумя дипломами, пробудилась: «Ну, дальше без меня», – заявила наконец, и вот уже второй год пошёл, а Борис Петрович знал о ней лишь то, что жива.