Кот и крысы
Шрифт:
– Бери лошадь, Федя, дуй к Марфе. Расспроси толково. Какие такие Хворостинины, имеют ли племянников…
Тут он взглянул на Вельяминова и вдругорядь хмыкнул. По всему выходило - имеют, одного, но такого, что оторви да выбрось…
Федька почему-то поглядел на Клавароша, как бы спрашивая дозволения. Тот пожал плечами, и тогда лишь Федька убрался. Архаров опять посмотрел на Вельяминова, на сей раз - строго, это у него хорошо получалось.
– Вертопрах ты, сударь. Кашу заварил, а расхлебывать кому? Клаварош, пошли на Лубянку за Устином, посади их вдвоем, сам рядом будь - докопайтесь, куда он забрел, во всякую мелочь вникните…
– Что пистолет?
– спросил Клаварош.
– Он врал, будто купил пистолет, чтобы застрелиться. Где это он его среди ночи купил?
– Пистолет был, - возразил Клаварош.
– Я его видел. Должно быть, остался в «Ленивке».
– Ну, стало, вы его больше не увидите. Сукины дети, ленивскую шваль пистолетом снабдили… Ладно, допроси и о пистолете, да построже, пусть Устин все подробно запишет, а вертопрах руку приложит.
Устин Петров после всех чумных событий тоже остался при Архарове. Как человек грамотный, он был определен в полицейскую канцелярию на Лубянке, но порой исполнял и должность личного архаровского секретаря. Это случалось в отсутствие Саши Коробова - тот и звался личным секретарем, и жил в особняке на Пречистенке, и питался, и занимался архаровскими письмами, и приходно-расходную книгу вместе с дворецким Меркурием Ивановичем вел, но здоровье его так толком и не поправилось, и потому он, выпросившись в отпуск, уезжал в какую-то деревню к деду-травознаю, тот дед парил его в бочке, набитой целебным разнотравьем, и еще какие-то штуки с ним проделывал - после них Саша месяца два-три держался стойко. Сейчас он как раз был в такой отлучке.
Если по правилам - то канцеляристом мог быть служивый в чине сержанта, подканцеляристом - в чине капрала, а о бывших дьячках, не имеющих воинского звания, закон недоуменно молчал. Архаров решил, что в таком деле он сам себе закон, и взял Устина писарем. Благо о служебной карьере тот мало помышлял, а свободное время, немного опомнившись после событий чумного времени и своего невольного соучастия в убийстве митрополита Амвросия, стал проводить не только в храмах, замаливая грех, но и в своей комнатке, с книжками божественного содержания.
– Я не буду говорить, - объявил Вельяминов. Хотя пять минут назад все исправно поведал Клаварошу.
Архаров только рукой махнул. Он все понимал - мальчишка больше боится родни, чем его, обер-полицмейстера. Мальчишка прошел через искушения - и стреляться думал, и бежать из Москвы переодетым неведомо куда. Хотя был же какой-то указ, был… давно, правда… придется читать.
Он уставился на книжные шкафы. Возможно, именно тут и спрятан тот важный указ, которому среди благородных игроков не придавали значения. Искать - целый день тратить, вот придет Устин - пусть займется.
* * *
Федька взял лошадь и поехал в Зарядье, где так и жила Марфа. Место было родное, красавицы-подопечные не переводились, и она даже из баловства выдала замуж кривозубую Глашку - чтобы на свадьбе, крепко подвыпив, жалиться на всю горницу, что перевелись-де после незабвенного Ивана Ивановича достойные мужики.
Но мучившей ее скуки тем не избыла.
Обычная бабья жизнь ее занимала - да в меру, и погоня за уходящей молодостью - тоже в меру, и даже смена дармоедов приелась, а ничего иного она для себя придумать не могла. И просто тещей да бабкой быть не желала -
Как всегда, состояла при ней девчонка на побегушках, а для надежности и безопасности Марфа поселила у себя молодого и бодрого инвалида Тетеркина. Инвалидом он сделался недавно, под турецким городом Хотином, лишился ступни, но наловчился без нее обходиться и стал мастерить игрушки на продажу. Тут он был в выигрышном положении - с отставных солдат налогов не брали. Но жил сам по себе, в розовое гнездышко допущен не был.
Федька прибыл вовремя - как раз Тетеркин повздорил с соседским дворником, так что было кому разнять. А Марфа любовалась склокой и подзуживала обоих - как всегда, от скуки.
Он прямо во дворе, не сходя с коня, передал Марфе вопрос Архарова, и та задумалась.
– Хворостинины, точно, богатый род, только на потомство невезучий. Коли Николай Петрович желает, схожу к куме, разнюхаю. А ты заходи, угощу, чем Бог послал.
– Благодарствую на добром слове, а должен назад спешить. Нам с господином Тучковым еще к княжне Шестуновой, дознание проводить.
– А что у старой дуры стряслось?
Марфа была своя, ей страшную тайну сообщить - следствию не во вред, а может, чего и подскажет, подумал Федька.
– Питомка пропала.
– Ахти мне! С кавалером?
– предположила Марфа.
– Поди знай. Искать надо.
– А который ей годок?
– Двадцать, что ли.
– С кавалером. Тут первым делом узнай, кто к ней сватался да по какой причине отказано. Потом - кто там в доме волосочес, кто музыке и танцам учил. Этим девку сманить - раз плюнуть.
– Так, а что еще присоветуешь?
Марфа даже обрадовалась - вот и ее жизненный опыт пригодился.
– К богомолкам приглядись. Иная такую святость на себя напустит - минуты без Божьего имени не живет, а записочки амурные таскает из дома в дом хуже всякого волосочеса. И ведь привечают ее!
– Еще!
– потребовал Федька.
– Да что я тебе, оракул?
– удивилась Марфа.
– Коли книжки в доме есть, все перетряхни, в книжках тоже записочки прячут. Затем - что вместе с девкой пропало.
– Да это я и сам знаю.
– Умный!
– тут же неодобрительно обозвала Марфа.
– Ну так я и про Хворостининых, и про Шестуновых разведаю. А ты ступай - начальство, поди, заждалось.
И Федька отправился обратно на Пречистенку - чтобы вместе с Левушкой, да в архаровской карете, с лакеем на запятках и с лошадьми в парадной упряжи, для пущей важности, ехать к старой княжне.
Архарова он уже не увидел - тому, чтобы отвезти на Лубянку, поймали извозчика. А Левушка был хорош! В новом красном кафтане, на который положено было фунта два золотого галуна, в палевом камзоле, шитом цветами и травками, в палевых же штанах и шелковых чулках, от которых его длинные ноги становились сущим соблазном для глазастых московских невест, и с новенькой треуголкой под мышкой, чтобы не портить напудренной прически, - щеголь, петиметр, да и только. Живая его мордочка, глазастая, круглая, обрамленная белоснежными буклями, на которые Никодимка не пожалел наилучшей пудры из рисовой муки, прямо сияла, высоко вознесенная над столпившейся в курдоннере дворней. Многие знали, что этого петербуржца хозяин особо привечает, и норовили не просто припасть к ручке и к плечику, а неоднократно.