Шрифт:
Калейдоскоп
Словно пестрые блики свет солнца, шум волн, весенние зори и тихий осенний дождь – наша бесконечная жизнь, вечным хороводом кружащая зимним снегом. И каждый ее миг хранит в своей прозрачной глубине среди кусочков битого стекла калейдоскоп. Каждому показывает он неповторимые, волшебные узоры, и как бы не старались люди увидеть в калейдоскопе открывшиеся другому дали, он покажет лишь россыпь разноцветных узоров. Однажды историю калейдоскопа узнал придворный шут, человек на самом деле грустный, но улыбавшийся всегда, словно театральная маска, даже если в его голубых глазах блестели слезы. Луч утреннего солнца упал на порог, постучала в ставни вихрем листьев и дождя осень, и шут улыбнулся грустному солнцу и кривому отражению в гранях бокала, и залпом осушил его. Его Величество изволил сегодня уехать на охоту и не пожелал видеть при себе шута, так что погожий денек был пуст и потерян с самого
– Отчего грустишь в столь погожий денек, человек, – шут устало вздохнул и прошел дальше, но старик крепко вцепился в его плечо, – Раздели со мной радость ясного дня, то шлет нам привет свой уходящее лето, – плесневелой мутью мелькнуло в серых складках хламиды стекло.
– Доброе вино, – ухмыльнулся старик, – доброе старое вино, видевшее, как и мы, дни куда веселее. Дар согретой солнцем лозы, напиток, готовый поглотить мою скуку и твою печаль.
– Что за дело тебе до моей печали, старик, а мне до скуки твоей.
– Дела никакого, – старик посмотрел в лицо шута, – но разве не для безделья создал Господь этот воскресный денек таким погожим.
И взгляд его темных глаз обжег, заставил сердце замереть и вновь забиться. Пробка с тихим шлепком мягко вышла, и темная ароматная жидкость лизнула край бокала, поглощая отразившиеся в его гранях лучи. Сладковатый терпкий запах наполнил собой мрак переулка, где присели под могучей старой липой старик и шут, тихонько пропело что-то стекло, лишь бокалы соприкоснулись, и звон его показался давно забытой мелодией. С первым же глотком кроваво-красной влаги мысли шута унеслись прочь, покинув тихий городок, помчались вдаль от двора его монарха, туда за лес и тихую речку, где стоит позабытая Богом деревенька на берегу маленького пруда. Наверное, там живет радость, среди золотящихся рядами колосьев полей, под сенью ракиты у пруда. И зовет туда веселый звонкий голос пастушьего рожка. И звук этот на миг послышался ему, как наяву, но то лишь коснулось края опустевшего бокала горлышко мутной бутыли…
– Восхитительное вино, – счел должным сказать шут старику и улыбнулся, все так же, по привычке.
– О да, вино чудесное, оно способно подарить покой, – голос старика стал мягким и протяжным, словно он не просто говорил, а рассказывал старую сказку, которая была отлично известна и ему самому, и слушателю и интереса, по сути, не представляла, – Оно позовет тревоги твои за северным ветром, и они умчатся прочь. Время забот и печали однажды проходит для всех, пройдет и для тебя…
–Ты прав и не прав, старик, – шут снова отпил из бокала, – время тревог и забот действительно проходит в какой-то миг, но миг этот зовется смертью.
– О нет, вовсе нет, разве заканчиваются метания беспокойного духа, полного тревог, едва он разлучается со своей плотью? Отнюдь, он погружается в большую бездну несчастий, чем при жизни. Я же говорил об ином: когда заботы твои и печали перестанут тяготить тебя и давить к земле тяжким бременем, ты улыбнешься навстречу солнцу не потому, что маска эта пристала к твоему лицу, а от того, что увидишь в наступившем утре радость…
– Я вижу мир в ином и очень странном свете, старик, так что едва ли восход солнца вызовет чувство радости в моей душе. Мой мир давно, словно скрылся за разбитым и мутным стеклом, поглощающем в себя краски и чистоту линий, искажающем грацию форм, – шут умолк. Бокал был пуст, прекрасное виденье, разбуженное легким ветерком, исчезло, забылся край за лесом и рекой, лишь горечь слез и тяжкий груз обид отравляли своим ядом душу.
– А ведь ты прав, – все также нараспев произнес старик, – разбито и застлано туманом зеркало твоей души, оттого и краски мира тусклы. Жизнь наша подобна калейдоскопу, потеряешь одно маленькое стеклышко, и рисунок уже не тот. Позволь поведать тебе быль, а может и просто
Когда-то давно, когда ярче светило солнце, а по утрам капала на землю прохладою слез ночная роса с распускающихся цветов, был смысл пробуждаться легкому ветру, что гонит прочь нестройные громады облаков… В тихом лесу, у забытой неназванной горы, пробуждались к жизни легенды и сказки Земли. Брызгами солнца уносил их ветер, а мы – мастера и волшебники света и теней, ловили их в тенета слов и заключали в узорах калейдоскопа, сплетая воедино судьбы государств и континентов, отдельных людей и целых народов, на долгие, долгие года вперед объединяя или сея раздоры, отводя время миру и время войне. Нет, то была не побрякушка, подобная полным кусками битого стекла безделицам, купить одну из которых можно в базарный день в балагане на ярмарке. Калейдоскоп, о котором говорю я, один во всем мире, лишь взглянув в него, человек познает истину о себе самом и увидит самое сокровенное, свой истинный путь, свою подлинную судьбу. О, да, я вижу, что вопрос уже готов сорваться с твоих уст! Ты тоже можешь увидеть прекрасный узор калейдоскопа своей судьбы, если прислушаешься к дыханию ветра и шуму дождя. Лишь глядя в незамутненное страстями зеркало своей души, человек на мгновение различает сияние его узоров. Иногда, хватает и мига, а порой не достает и вечности, чтобы понять, какой дорогой должна была вести тебя судьба. Время идет, годы оставляют свой след, уходя, на чистой когда-то поверхности души, и узор калейдоскопа судьбы меняется, не повторяясь, как никогда не повторяет своего узора рябь на воде, потревоженной ласковым ветром в солнечный день. Возможно, ты узнаешь радость и покой не раньше, чем упадет лишенная цвета, прозрачно-седая прядь на твой лоб, ты смиришься и, научившись слушать тихий голос души твоей, постигнешь, что путь вечен, и не измерить его годами земными. Когда серебристым снегом грядущей вечности, оставит печать седая старость, ты поймешь, что так заведено, – старик умолк, закружил в воздухе кленовый лист – символ осени, забвения и покоя. В наступившей тишине шут слышал биение своего сердца, слышал, как дрожали ветви деревьев на ветру, внезапно ставшем холодным.
– Давай я лучше покажу тебе сон: о том, что было и о том, что будет. Покажу тебе мир, где время не властно, где нет ни границ, ни пределов, где царствует ночь, но куда неизбежно ворвется искрою надежды рассвет, – старик коснулся ладонью век своего собеседника, и они, дрогнув, смежились. Мрак поглотил весь мир, все, что шут знал и помнил, исчезло. Звуки смолкли, безмолвие стало реальнее и плотнее, пропитав собою воздух вокруг, став осязаемым, стеной нависало оно над шутом, но вот стена рухнула и…
Зажглась в небесах маленькая звездочка, извещая мир о приходе еще одной тихой и туманной сентябрьской ночи. Где-то залаял пес, кто-то ухнул, пролетая на мягких крыльях над сонным лесом. Ударила в галоп тройка белоснежных коней, унося чью-то душу на Суд Вечный, а там за границами зримого мира в необъятном синем просторе покрытой снегом степи разжег, в который раз, свой костерок седобородый старик. И ни беснующийся ветер, ни стеной сыплющий снег, ни трескучий мороз не могли бы заставить это пламя погаснуть.
Над искрящимся сотнями огней городом не сыпал снег, шел дождик, серый сентябрьский дождик. Гасли один за другим огоньки домов, часы лениво шуршали стрелками на сотнях и тысячах будильников, отмеряя время, и никто не заметил, как по небу пронеслась колесница, запряженная тройкой, как упала звездочка сквозь толщу облаков, принося душу в наш мир, и заплакал где-то младенец. Легкий ветерок всколыхнул штору, прошуршал листочками отрывного календаря, поиграл рваной тюлевой занавеской в квартире дома через улицу, лунный блик скользнул по циферблату, потом по глянцевой странице настенного календаря и замер. Люди давно измеряли время, взвесили, определили и записали, и подчинили его неизменным правилам. Было семнадцатое число месяца сентября в тот миг, когда из-за тучи выплыла луна, и дождь внезапно стих… Ничего удивительного, казалось бы, ну семнадцатое сентября, и что с того? Да ровным счетом ничего, также как ничего особенного нет в дате тридцать первое марта, на которой застыл почему-то очередной блик луны, пробравшийся по черепичной крыше в маленькое чердачное оконце дома на окраине большого и шумного города. Города, застывшего в том времени, когда не проносились с грохотом по улицам трамваи, и не окатывали сотнями брызг сердитых прохожих автомобили. Время и тогда было измеряно и казалось людям некоей преградой, разделившей всю их жизнь, не позволяющей смешаться одному дню с другим.