Кот-Скиталец
Шрифт:
(И избавьте меня от физиологических подробностей! Довольно будет с вас знать, что вместо кхондского сосуда с выразительной эмблематикой был тут удивительных свойств поглощающий камень, как в моей любимой фантазке о Планете Ксанаду.)
Когда же поутру мы проснулись – причем Артханг проспал, а Бэс-Эмманюэль воспрял не намного меня раньше, – та, к которой мы стремились, сидела у постели и грелась в лучах Бэсова обожания. Ноги ее были скрещены, а у губ дымилась зеленоватая полупрозрачная пиала с черным чаем.
Иньянна. Исходя из мифического ореола, что возникал вокруг всех снежнаков, и многозначности ее прозвища (причем одновременно вспоминались даосский дуализм Инь и Ян, богиня шумеров
А она оказалась чуть меня выше. Правду сказать, когда мы обе выпрямились, вначале отвесив друг другу энное число поклонов сидячих и стоячих (она солировала), разница увеличилась: госпожа Иньянна была мальчишески длиннонога. И, право, не по-вдовьи хороша собой, куда там Эрмине моей милой. Узкое, чуть скуластое лицо, не белое и не исчерна-смуглое, а нормально загорелое. Прямая, изящная линия носа, чуть загнутая книзу, крутые дуги бровей, изысканный очерк темно-розовых губ; в глазах, таких же неописуемых, как у мужчин-снежнаков и… и у ее родного сына, смесь настроений, переливчатость эмоций – от почти гневного спокойствия до нежной, ободряющей насмешки. А уж этот цвет! Тюльпан в туманном лесном урочище; солнце посреди исся-черных грозовых туч; огонь в изумрудной морской пучине. Волосы ее – белые, сияющие и так преизобильны, что пришлось собрать их в четыре косы: две сзади падают до пояса, две на висках покрывают грудь, – и соединить их попарно тонкой цепочкой. От этого лицо и шея будто в серебряной раме: этот вид и цвет только и служит приметой немалого возраста, да вдобавок чуть впалые щеки и тончайшие морщины у глаз и поперек горделивой шеи.
И одета госпожа Иньянна – или все-таки София? – без особых претензий: свитер, суконные шаровары в заправку и низкие сапожки на тонкой подошве, все голубовато-серое, уютно-домашнее.
– Вам не душно показалось спать на меху и посреди мехов? Раскидались и пот на коже. Я, признаться, отчитала кое-кого, что не досмотрели, – она прервала мое разглядывание, и вовремя: оно становилось излишне бесцеремонным.
– Пар костей не ломит, зато сладкие сны наводит, – бросил мой Бэс ответную реплику.
– О-о. И какой сон увидели вы, ваше собачество?
– О женщинах, известное дело. Но не таких авантажных, как Ваше Горное Преосвященство.
– За лесть спасибо.
– Да, разрешите сразу и навсегда мое недоумение: откуда вы берете органику для всех этих теплых покрышек? – спросила я, также не называя нашу собеседницу по имени. Не подумайте, что то была нечаянная неучтивость: нет, нарочитая. Для нас, лесных, после взаимных приветствий и представлений неизбежен серьезный разговор, а мы к нему не были готовы, на что, кстати, намекнула и сама хозяйка. Вот и не довели ритуала до конца.
– Как все материальное, выращиваем из клочка, причем довольно взять образец однажды. Мы умеем побудить все живое к росту, так что не бойтесь увидеть на своем блюде настоящее мясо – я ваши триадные комплексы, между прочим, кое-где видела. Имеется в виду, видала отнюдь не в Триаде, а в поместилище куда менее благословенном… Право, почему-то все думают, что идя в нашу страну, попадут к дикарям.
– Все, однако не мы. Но кхонды вегетарианцы исключительно по причине благоговения перед жизнью, как сказал бы доктор Швейцер, – объяснила я.
Подтекст был понятен нам обеим: уточнялось, надо ли нам троим бояться за нашу личную сохранность или нас, проявив то самое благоговение, примут в дипломатическом качестве… ну, скажем, невоенных атташе или помощников
После такого приятного вступления мы поначалу не обратили внимания на обстановку, иначе я только и смотрела бы на игольчатую пыль, что витала поблизости от потолка, где сходились ребра вигвама и где в любом порядочном жилище было бы отверстие для дыма. Но там, в переливающемся радужном тумане, вращались в струях невидимого тепла, поднимались и опускались пестрые фигурки на незримых нитях, персонажи замечательной игры в куклы. Танцовщица в тончайшем шафрановом шелке. Худой старик в растянутом на коленях свитере и с трубкой во рту. Широкоплечий генерал, весь в орденах от горла до колен. Седой юноша с пленительно-янтарными, рысьими глазами и шпагой под коротким алым плащом. Худенькая очкастая барышня со змеиной головкой, помесь Ирины Хакамады и… Эрмины. Красивый восточный человек, лысый и узкоглазый. Важный старик в парчовом дэли и батистовой чалме. Губастая старуха, одетая и причесанная по последнему слову земной моды. Некто в хорошо обношенной английской паре, невидный из себя, сероволосый и сероглазый, снаружи все серо, да золотое нутро – нет, не король Анри Четвертый в описании Кола Брюньона, но тем не менее как нельзя более царствен. Медик в лазурном халате и маске. Монах-францисканец: белая сутана, вервие и почему-то книжица, откуда торчит полная икебана из гвоздик, вереска и терновника. Язвительный, аки змея или овод, представитель СМИ с ноутбуком в одной руке и фамильным дарранским мечом – в другой. И неестественно прямая женщина в белой кожаной рясе, пурпурной накидке с капюшоном, расшитым золотыми листьями и гранатами, с саблей на бедре: саблю звали так же, как и ее саму.
Медлительно я перевела вопросительный взгляд с них со всех на мою собеседницу.
– Да, здесь мой дом, и движущиеся скульптуры, мобили, как сказала бы великая Урсула ле Гуин, тоже мои, для памяти, – кивнула она. – Собственно, мобили – это вроде бы из проволоки и шариков, как планетарная система, но ведь и каждый из нас – нечто подобное космосу… Вам, однако, понадобилось совсем мало времени, чтобы понять и вспомнить; что же до меня – творение никогда не забывает создателя.
– Слишком велика честь для меня, госпожа Тергата, слышать от вас такие речи, – отозвалась я. – Мы, писаки и графоманы, всего лишь проявляем, выводим наружу то, что уже существует; думаем, что творим, а на деле только подчиняемся программе, полагаем, что бьем, не ведая, кто держит наш чекан.
– На такое способны воистину немногие из Живущих, Татиана.
– Моя способность ограниченна: иные – фонтан, водопад, гейзер, а я испускаю из себя жалкую струйку…
Тут я сообразила, что мое самоуничижение в древнекитайской манере, вполне, однако, чистосердечное, может быть ею принято на свой счет (в качестве «благодарного творения») и вообще – эта «струйка» звучит как-то двусмысленно. Перебила саму себя каким-то неописуемым звуком, опять же сконфузилась и заалела до глубины ушей.
– Ну и что? Пустое! Каждому дано лишь то, что дано, самая красивая девушка может подарить кавалеру не более того, чем сама обладает, и с реб Зуси не спросят на том свете, был ли он Моисеем: сделался бы он реб Зусей по-настоящему, – перефразировала она «Трех мушкетеров», смешав с моей любимой талмудической притчей. – Скажите лучше, что это у вас за кольцо на руке. Камень точно наш, а само оно? Мункского дела?
– Да. Малых мунков-ювелиров.
– И Малые, и Великие посоветовались с нами, как резать золото и гранить самоцвет, – кивнула Тергата, – кто прямо, кто косвенно. Это не первый случай, когда они выпускают наши талисманы в широкую землю.