Котовский (Книга 2, Эстафета жизни)
Шрифт:
Приехал в Париж московский Большой театр - советский балет и советская опера. Мария Михайловна сидела в ложе. На сцене помещичьи девки собирали малину и пели "Девицы-красавицы"... На сцене варили варенье... и Татьяна Ларина назначала свидание Онегину... Прекрасные голоса, изумительная музыка Чайковского... Зрительный зал был наполнен разнаряженными женщинами. Сверкали колье, серьги, браслеты, кулоны, которые каким-то чудом еще уцелели от прежних времен... Сверкали лысины мужчин, неуклонно стареющих, доживающих дни здесь, в эмиграции, не у дел, в ненастоящей, на холостом ходу вертящейся жизни... Мария Михаиловна, потрясенная, растерянная,
Не ходи подслушивать,
Не ходи подглядывать
Игры наши девичьи...
– пели помещичьи девушки.
Сердце разрывало это стройное пение. Нет больше помещичьих девушек! Нет больше добрых нянь и соседей-помещиков! Ничего нет, миф, мираж, пустота...
Этот спектакль был рубежом в жизни Марии Михайловны. На следующее утро она поняла как-то сразу, внезапно, что пришла ее старость, что она безнадежно постарела, что не стоит больше притворяться и обманывать себя несбыточными надеждами, пудрой и косметическим массажем...
Люси теперь почти никогда не бывала дома. Она пропадала у графини Потоцкой. Друг дома неизменный корректный князь Хилков, дорогой Жан, по-прежнему приходил, с тревогой смотрел на Марию Михайловну, понимал ее переживания, но избегал затрагивать больную тему.
Мария Михайловна стала исступленно-религиозной. В доме появились какие-то тихие черные женщины. Мария Михайловна не пропускала ни одной службы в церквушке на Рю-Дарю. И вот в ту пору ее стала преследовать мысль, что нельзя допустить, чтобы на крышку ее гроба сбрасывали комья чужой, французской земли...
Напоив чаем Бобровникова, она сразу приступила к делу.
– Вы вправе пренебречь моей просьбой, господин Бобровников, но если бы вы знали, как это для меня важно... Это, пожалуй, уже последнее, что я хочу получить от жизни...
– Вы хотите что-нибудь послать со мной в Россию? У вас там есть родственники?
– попытался помочь княгине Бобровников, видя, в каком она затруднении.
– Напротив. Я хотела бы получить оттуда... землю. Мою землю.
– Позвольте, - совсем растерялся Бобровников, с опаской посматривая, не рехнулась ли эта светская старуха, - но всем известно, что помещичьи земли в Советской России конфискованы, переданы народу!
– Вы не поняли меня. Мне нужно совсем немного земли, горсточку, какой-нибудь, знаете ли, мешочек...
Бобровников все еще ничего не понимал.
– Горсточку? То есть как горсточку?
Когда княгиня Долгорукова пояснила, сколько ей нужно земли - родной священной русской земли - и для какой цели, Бобровников смутился, растрогался и долго уверял, что выполнит эту необычную просьбу.
– Обязательно пришлю! Сочту долгом!
– повторял он, уже прощаясь.
Он и на самом деле не забыл о своем обещании. Опомнившись от первых встреч и первых впечатлений в Ленинграде, Бобровников отправился однажды к Таврическому саду. Там, почти на углу Шпалерной улицы, которая именовалась теперь улицей Воинова, он нашел маленький магазинчик, где продавали цветы, саженцы, а также землю специально для комнатных растений.
– Будете довольны, товарищ!
– приговаривала розовощекая бойкая бабенка, наполняя землей принесенный Бобровниковым холщовый мешок.
Бобровников не сразу нашел способ, как переслать свою посылочку в Париж. И как же обрадовалась подарку Мария Михайловна! Как благодарила!
4
Слух о том, что княгиней Долгоруковой получена подлинная русская земля, с быстротой молнии разнесся по Парижу. В дом Долгоруковой потянулись породистые, чопорные, элегантные старухи, сухощавые, еле передвигающие ноги, усохшие, с обвислыми щеками, с тусклыми пустыми слезящимися глазами.
Мария Михайловна особо держала неприкосновенный запас - исключительно для себя. Выделила малую толику и на богоугодные благотворительные цели. А самым близким и самым именитым - столбовым дворянам, внесенным в "Бархатную книгу", сенаторам, предводителям дворянства, Рюриковичам, гедеминовичам - выдавала, как особый дар, щепотку земли, отмеривая ее старинной серебряной ложечкой, с вензелем и короной.
Только и слышали в эти годы сообщения: умер такой-то, скончалась такая-то...
– Вы, конечно, уже знаете, - говорили при встрече, - вчера вечером похоронили милейшую княгиню Голицыну. Я ее помню во всем блеске. Красавицей.
– Как же, ведь она была обер-гофмейстериной императрицы! Ей не так много было лет. Другое дело - Воронцов, ему уже в празднование трехсотлетия дома Романовых было за семьдесят.
– А что старуха Клейнмихель? Она ведь ездила лечиться на воды?
– Помилуйте, она еще в прошлом году умерла.
– Разве? А какие балы она задавала у себя, на Сергиевской, в Петербурге! Помните?
– Я сам присутствовал в четырнадцатом году на костюмированном бале в ее доме. Как оттанцовывала тогда кадриль княжна Кантакузен, внучка великого князя Николая Николаевича-старшего!
– Кстати, она жива?
– Что вы! Она погибла при автомобильной катастрофе. Это случилось в том году, когда утонула, катаясь на яхте, принцесса Альтенбургская, та самая, у которой был дворец на Каменноостровском...
Это стало постоянной темой разговоров: смерть, смерть, смерть. Дошла очередь и до князя Хилкова. Он умер как-то нечаянно, мимоходом, только что собираясь побриться. Его нашли мертвым и уже закоченевшим, с одной намыленной щекой.
После его смерти Мария Михайловна стала совсем придурковатой, замечали даже, что она заговаривается. Жила теперь она совсем одна в огромной и холодной, как склеп, квартире. Люси укатила в Америку. Она после многих и многих приключений, переуступив нелепого мосье Жоржа графине Потоцкой, вышла замуж за американского архимиллионера, поставляющего в армию бомбардировщики.
Зачастил к Марии Михайловне некий Рихард Гук. Он говорил на нескольких языках, и на всех с акцентом. Одни думали, что он тайный немецкий агент, другие намекали на его связи с неким засекреченным учреждением Соединенных Штатов.
Рихард Гук способен был часами доказывать Марии Михайловне бессмысленность человеческой жизни, полной тревог и обманов, тем более что видимого мира попросту нет, все существующее - только плод нашего больного воображения. Рихард Гук клятвенно уверял, что для человечества было бы выгоднее всего погибнуть в пламени войны. И быстро, и надежно! А если так, то почему бы не начать поход против коммунизма? И почему бы ей, Марии Михайловне, не завещать свое состояние на это дело?