Котовский (Книга 2, Эстафета жизни)
Шрифт:
...Анна Кондратьевна смотрела на Маркова благожелательно, слушала, говорила со всей искренностью. Марков тоже хотел быть вполне искренним, но оказался в затруднении: он не сумел бы пояснить ей всех своих сомнений, может быть, несколько смешных поползновений не попросту дружить с Евгением, а рассматривать его как некий экспонат и сердиться, что Евгений не совпадает с эталоном. Да и вряд ли она поняла бы его путаные рассуждения. И он просто сказал:
– Можно сердиться, можно спорить, но дружбой кидаться нельзя. Я кругом виноват. Разыгрываю чистоплюя! Не нравится что - скажи. Пьет? Ругай
– Спасибочко. Сами написали? Подумать только! Мне бы сроду не написать. Заявление писала недавно в жакт, что дрова у нас крадут, и то намучилась.
– Да. Так вы говорите, медицинский бросил? Ушел на завод? Плохо.
– Уж не знаю, плохо или хорошо. Мне-то хотелось, чтобы он по стопам отца шел. А детки не всегда по стопам-то ходят.
– Что ж это он? Без специальности? Чернорабочим?
– Что вы, голубчик мой!
– замахала Анна Кондратьевна на Маркова руками.
– В технику ударился, днем работает, вечером учится. Да он сам все расскажет, вот-вот обедать прибежит.
– Как же его держат на заводе, если вы сами говорите, что он пьет?
– Я говорю? Очкнитесь, батюшка! Женя в рот не берет проклятущей этой водки. И в доме не держим.
– Вот те на! Да вы только что сами же сказали...
– Сказала. Пил. Вы что же, совсем ничегошеньки не знаете? Называется, дружок! Пил, безобразничал, с отпетой шпаной водился. "Все равно, мама, жизнь пропала!" А я ему все нашатырного спирту нюхать давала, не нравилось, отворачивался, а я ему: "Нюхай, несчастный!" И все это шло до самого дня, когда нас горе постигло.
– Горе?
– дрогнувшим голосом спросил Марков.
– Горе. Владимир Ильич скончался. Великое горе. А надо сказать, Евгений-то сильно Ленина уважал. Как громом нас ударило. Опасалась - руки на себя наложит. "Мама, кричит, презирайте меня, предатель я, последний я человек". Думала я, ну, теперь окончательно покатится сынок под горку, не остановишь. А вышло наоборот. Весь день где-то шатался, я, конечно, по своей дурости полагала - по кабакам. Пришел серьезный такой, молчаливый. "Мама, я в партию записался. Многие сейчас в партию вступают, Ленинский призыв".
– "Ну что ж, говорю, сыночек, поступай, как совесть подсказывает, только привычки-то у тебя больно беспартийные".
– "С этим, мама, покончено. Дурь, говорит, на меня напала, а теперь все выветрилось". Пришли его "жоржики" приглашать на танцульку, а он их за дверь выпроводил: "Я, говорит, больше вам не компания"... Вот как у нас!
Марков сидел в оцепенении. Всего он ожидал: и жалоб, и слез, и проклятий по адресу непутевого сына, но только не того, что рассказала Анна Кондратьевна. Она замолкла, смотрела на него торжествующе и была несколько обижена, что он не выразил радости по поводу внезапного превращения Жени.
Наконец Марков пришел в себя. Буря мыслей, чувств пронеслась у него в голове. Он бросился к Анне Кондратьевне, обнял ее, расцеловал и только бормотал:
– Анна Кондратьевна! Анна Кондратьевна! Что же это такое?..
– Значит,
– А как же! И главное, Анна Кондратьевна, какой сюжетный поворот, это же чудо! Самому бы никогда не выдумать.
3
Может быть, Марков долго бы еще кричал, вопил и силился объяснить Анне Кондратьевне законы сюжета и значение сюжетных поворотов, но в этот момент раздался звонок.
– Батюшки, а я и суп не поставила подогревать, заговорилась с вами... Пришел, пришел мой сыночек! Ключ, что ли, забыл? Чего звонит?
С этими возгласами Анна Кондратьевна бросилась открывать дверь, но вместо Евгения в квартиру ввалилась шумная компания юнцов.
– Куда вы? Куда вы? Говорю же, нет его дома!
– Ничего, бабуся, над нами не каплет, обождем.
– И ждать нет никакой надобности!
– Как же вы говорите, его нет, а это кто за столом сидит?
– Эжен! Или это не он? Пардон, боку бонжур, фрикасе! Ха-ха-ха!
Вся орава ввалилась в комнату и стала поочередно представляться Маркову:
– Ричард.
– Роберт.
– Мэри.
– Познакомимся: Марков.
– Не сердитесь, бабуся. Но Эжен нам нужен как воздух. Не обращайте на нас внимания, занимайтесь своим хозяйством, штопайте чулки и тэ-дэ и тэ-пэ. Мы как-нибудь займемся сами!
Марков разглядывал их. Их было пятеро. Две девушки, обе молоденькие, тоненькие, обе поражали обилием косметики на лице и противоестественными манерами. Можно было подумать, что они пародируют кого-то или невозможно переигрывают, изображая отрицательных, идеологически невыдержанных героинь из современной пьесы. Прически у них были ошеломляющие, с челкой и крутыми зачесами на ушах, походка вихляющаяся, платья до того короткие, что нельзя было ни нагнуться, ни сесть. Вначале Марков не расслышал, но из разговора понял, что одна из них - Мэри, а другая - Зизи. Двое молодых людей отрекомендовались Ричардом и Робертом, а третий оказался и вовсе без имени, он отзывался на кличку "Мабузо".
Марков смотрел на них с откровенным изумлением, ему не случалось встречать ничего подобного. Мабузо, в желтом свитере, в ярко-желтых ботинках, с подбритыми бровями на мелком незначительном лице, произвел на Маркова особенно сильное впечатление. Он ломался, неизменно награждаемый дружным смехом, коверкал русские и иностранные слова, придумывая какой-то "запрокидончик", "дундук", вместо tete-a-tete говоря "теточка с теточкой", а вместо "здравствуйте" - "дайте пять".
Роберт - долговязый, прыщавый - сам ничего не выдумывал, и роль его ограничивалась тем, что он при каждом трюке Мабузо дико хохотал. Ричард же молча, сосредоточенно щипал девочек и с удовольствием слушал, как они визжали.
– Do you smoke?
– обратился Мабузо к Маркову.
– Вы спрашиваете, курю ли я? Нет, не курю.
– Какое разочарование!
– паясничал Мабузо.
Долговязый Роберт дико захохотал, схватил яблоко из вазы, стоявшей на столе, и стал его грызть.
– Смотрите, смотрите, он ест яблоко!
– вскричала Зизи.
Долговязый Роберт схватил книжку Маркова, прочел надпись, строго спросил:
– Писатель?
И, не дожидаясь ответа:
– Мабузо! Честь имею представить: твой коллега.