Котуйская история

Теущаков Александр Александрович

– Куда положить матрац?

– На верхнюю шконку,- ответил ему паренек.

– Ты с какого района?

– С Ордынки, раньше на Таганке жил,- ответил Леха, вспоминая, как нужно правильно себя вести.

– За что влип?

Леша замялся, не зная, что сказать.

– Что молчишь, по стремной статье залетел?
– допрашивали Лешку.

– Как понять, стремную?

– Телку изнасиловал или...

– Никого я не насиловал,- Лешка нахмурился.

– Слыш, ты, пацан, мы все здесь сидим вообще-то не за что, но если в натуре разобраться, то у каждого

из нас есть статья. Тебя по какой статье мусора сюда определили?

– По сто пятой.

– Ни фига себе, ты что, заколбасил кого-то?!

Как научили Лешку, ему не стоило скрывать, что он стрелял в человека, потому он ответил:

– Я мать свою защищал.

"Старенький", которого зэки выбрали главным в камере, одобрительно сказал:

– Мать - это святое, уважуха тебе пацан.
– Садись, будем дальше знакомиться, меня Калачом кличут, а тебя?

– Леха.

– Это имя, а как тебя на воле друзья звали?

– Вроде Вороненком.

– А ты и правда, как вороненок черный, у тебя случайно дед не цыган?
– Пошутил Калач.

Лешка, пожимая плечами, промолчал.

– Ладно, будешь Вороненком, но учти, в твоей кликухе девять букв, тяжко тебе будет прописку в хате выдержать.

В камере все засмеялись, только Алешка остался безучастным, он еще не знал, что означает прописка.

– Короче, две недели тебя будут здесь учить, всяким там "покупкам", игрушкам, и премудростям тюремным, потом будет видно, что ты за пацан.

И началась его тюремная жизнь, полная всяких неожиданностей. Как-то вечером Лешку спросили:

– В выходной на барахолку выводят на два часа, пойдешь?

– А что, разве можно?

– Конечно, если заявление напишешь и отдашь прапору на утренней проверке.

Лешка взял лист бумаги и, как ему продиктовали, написал заявление, чтобы его отпустили на вещевой рынок. Утром он протянул листок дежурному по этажу.

– Что у тебя,- спросил надзиратель и, прочитав, улыбнулся, - еще один желающий, на "халяву" шмотки купить,- и, развернувшись, вышел за дверь. Вся камера грохнула смехом. Глядя на них, Лешка понял, что его разыграли и, нахмурившись, сел на шконку.

Постановка среди десяти пацанов в хате была следующая: заправлял всем "Старенький", отсидевший на тот момент полгода, затем шел "первый по хате", за ним, самый младший по возрасту - "сынок". Старенький имел право брать от булки хлеба, поделенной на четыре пайки, "коряк", то есть горбушку, другая сторона буханки доставалась первому по хате. Из коряка делали пирог, начиняя его в обед картошкой из супа и капустой, а вечером, когда давали чай, владелец тюремного пирога с аппетитом уплетал его за обе щеки.

Ходить в туалет, когда кто-то ел, категорически запрещалось. Употреблять слово "мать" в матерках, тоже. Иначе за все это можно было схлопотать по шее и скуле.

Леша с трудом усваивал все, чему его обучал "наставник", даже по своему возрасту он понимал, что все эти "покупки" "игрушки" из разряда детских игр, но такова была действительность малолетки, в которую он попал.

Не всегда было весело, все равно пацаны в душе грустили: по воле,

по родителям или любимым девчонкам, оставшимся за стенами старой тюрьмы. Иногда за решетками слышался голос какого-нибудь парнишки, он исполнял гимн малолеток:

В тюрьме, где скучно и по воле все грустят,

Мальчишки в камерах на корточках сидят,

А воля здесь, она близка

И сердце парня вдруг заполнила тоска.

Свободу мне, верните вы скорей

И я уйду из лагерей...

Записи, стихи, песни, все это забирали "дубаки" при обыске. За разговоры с соседней камерой, наказывали: лишали передачкой или вкладывали постановление в личное дело. На прогулку выводили раз в день, которая проводилась на самом верхнем этаже здания, в отдельных боксах. Старенький мог выиграть у кого-нибудь в карты или домино, вещи. На Лешкины "штиблеты" тоже сыграли, но после вернули.

– Ты не веди себя так, - поучал Лешку, Калач,- а то затюкают. Будь пацаном и отвечай за свои поступки. Проглотишь нанесенную обиду, другие будут на тебя смотреть, как на "чухана". Не вольешься в нашу пацанскую жизнь, будешь вечным "парашником". Ты вот сидишь, молчишь, ни с кем не разговариваешь, значит, не уважаешь нас.

– Да нет, я просто о своем думаю,- оправдывался Леша.

– Думай не думай, а десятку тебе судья точно выпишет. Будь проще, не "гони гусей", а то "крыша" совсем съедет.

Алешка маялся, тяжело ему было усвоить азы, ведь на свободе никто не обучал его таким премудростям жизни. Там все было по-другому, как - то по - человечески, а здесь свои законы, иногда абсурдные и до тупости - неразумные. Наблюдая в общих боксах, как ведут себя арестанты, он совсем не соглашался, что кто-то должен снять с себя хорошую куртку и одеть вместо нее застиранную вещь. Хитрость, алчность и нежелание оставаться позади всех, толкало людей на разные поступки, и каждый имел свое оправдание: "Хочешь жить - умей вертеться".

Алешкино нутро не хотело воспринимать тюремные порядки, и потому он грустил, отмалчивался, или отстранялся от общего ликования по поводу, только что присланной передачки, кем-то из родственников. Все продукты шли на общий стол, все делилось по статусу, начиная от старенького и заканчивая новичком, пришедшим в камеру.

Шаман гнал машину по мокрому асфальту в сторону Москвы, ему нравилось выжимать из нее скорость. Он пока не задумывался над жизненными трагедиями тех, кого судьба разбросала по обочинам дорог. Кресты, венки, напоминали о страшных авариях, но разве человеку дано понять, когда он не пережил трагедии. Конечно, он помнил, когда в девяностых попал под машину чеченцев, но старые раны не тревожили. На заднем сиденье спят Рябина и Миша, скоро им предстоит сыграть свою роль в разборке. Это были отчаянные парни, особенно татарин - Ствол. Шаман по рассказам парней, вообще удивлялся, как он остался жив после лихих девяностых, когда Миша был в составе одной из питерских бригад.