Коучинг война

Савинных Валерий

Мягкая сила не имеет вариативности. Вполне возможно, что на протяжении большей части американской культуры распространяли и уважали этот факт, но он берется в расчет только в отношении политического выбора. Страны могут проникать друг в друга глубоко некоторыми своими ценностями и практиками, одновременно с этим находясь в весьма конфликтных отношениях, поскольку интересы их считаются несовместимыми.

Исторически контекст общего взаимного неуважения между антагонистическими обществами и их политиками – нечто необычное. Политика и интересы, которые движут ими – способ подавления многокультурности, не говоря уже о близости. Когда национальные интересы воспринимаются как столкновение, мягкая сила – неэффективна. Существует множество

примеров, но самые яркие это: рост англо-германского антагонизма конца XIX в. и американо-японский антагонизм XX в.

В то время как теория мягкой силы предлагает предположение, что американские ценности и культура, как правило, некоторым образом способны кооптировать «другим» экономически привлекательным образом, исторические свидетельства могут указывать на другое направление. Более точно, в отношениях, где используется мягкая сила, есть свидетельства присутствия жесткой силы. Фукидид (около 400 г. до н. э.) более подробно описывает эти явления международных отношений и внешней политики, чем Джозеф Най.

Мягкая сила реально и, возможно, часто хороша в малом количестве. Но мягкая сила в основном считается пиритом, рассматриваемый как эффективный инструмент (американской) политики.

Но проблема эффективности мягкой силы не должна, таким образом, восхвалять эффективность военной силы. Задача политики XXI в. в действительности состоит в том, что ни жесткая, ни мягкая сила не являются надежными инструментами политики. Ключевая разница между ними двумя, однако, заключается в том, что в то время как необходимо практически рассматривать военную силу как инструмент политики, например, такой подход нельзя применить к мягкой силе. В отличие от американской мягкой силы, ее военная мощь не является присущей данностью. Возможность угрожать и использовать военную силу сильно варьируется даже с точки зрения контингента и требует централизованного направления. Мягкая сила в корне отличается. Это диффузная по существу «данность», которую нельзя изменить даже внезапным решением, и ее последствия (первого, второго, третьего порядка) в конкретной стране не всегда предсказуемы.

Кроме данных выводов Колин Грей по ходу рассуждений делает еще несколько важных замечаний.

·Мягкая сила культурных ценностей выражает то, что другие могут посчитать привлекательным, и всегда рискует исключить национальные черты, которые противоречат американской культуре.

Военная сила не просто соотношение качества/ количества, которое может рассматриваться как элементарная частица, неизменная в своей сущности.

Это комплекс, который поступает в упаковках различного размера и с разным содержимым.

Война может принимать различные формы и наиболее частые – это нерегулярная, гибридная, регулярная и совершенно иная война, когда применяется оружие массового уничтожения.

Эффективность военной силы зависит не только от своего качества и количества, а также, самое важное, от необходимого политического определения стратегической эффективности.

Один размер не может подойти всем. Несмотря на многие черты глобализации, которые потенциально сглаживают некоторые различия между политиками и их обществами, стратегические контексты и культуры реальных и потенциальных воюющих сторон несомненно будут более или менее асимметричны.

Даже если каким-то чудом, один размер эффективности/неэффективности военной силы подошел нескольким государствам, где политические системы почти полностью совпадали, как бы это ни было странным, то культурный фактор, несмотря на стратегические обстоятельства, остался чрезвычайно различным.

И, наконец, согласно этому короткому списку скептических мыслей, даже если кто-то подписался бы отстоять убеждения, что степень эффективности военной силы может выражаться количественно с течением времени, можно было бы утверждать, что существует неизменный показатель менее эффективной практической военной силы.

Подобные

выводы дают основания судить, что даже теоретические вопросы применения обеих методик еще далеки до своего совершенства и, скорее всего, дебаты еще будут продолжаться, хотя сама терминология может претерпевать изменения.

Гибридно-сетевая война в Сирии

Вооруженный конфликт в Сирии полностью подходит под определение сетевой войны. Тактика и поведение сетевых воинов (как назвали широкий спектр борцов – от активистов-экологов и компьютерных хакеров до террористов и сепаратистов) начали изучаться спецслужбами и военными, в первую очередь, в США, не только чтобы противостоять им, но и для того чтобы перенять их методы для применения в интересующих регионах. В качестве исполнителей подбирались лица из политической оппозиции, диссидентов, недовольных, этнические меньшинства, а если критической массы не хватало, то с помощью интернет и манипуляций с информацией начинала формироваться ложная идентичность и велась постоянная пропаганда для подготовки необходимых настроений в обществе. В некоторых случаях вовлечение большого количества граждан в процесс помогало достичь необходимого эффекта мирным путем, что получило название «цветных революций», в других регионах заведомо подобные инициативы были обречены на провал, поэтому проектировщики делали упор на военную силу, как произошло в Ливии.

Использование лозунгов радикального ислама в подобных ситуациях (применительно к ближневосточному региону) весьма эффективно, так как позволяет привлечь большое количество волонтеров для «джихада». С другой стороны, страны Запада могут избавиться от своих радикальных элементов и фанатиков, позволив им выехать в горячие точки. В третьих, основная графа расходов в таких случаях ложилась бременем не на спецслужбы и связанные с ними структуры, а на идеологизированных правителей типа самодержцев Саудовской Аравии и Катара, которые дополнительно могли использовать ситуацию для своих геополитических интересов в регионе.

Сам конфликт разворачивался сразу в нескольких измерениях. Помимо стратегического и политического уровня есть религиозный, этнический и информационный факторы, которые подливали масла в огонь текущей войны. Именно салафизм (ваххабизм) являлся той скрепой, которая стимулировала Саудовскую Аравию в стремлении очистить чужую страну от «неверных», среди которых не только христиане различных конфессий, но также алавиты, которые представляют правящий класс, и шииты. Иран в данном конфликте также позиционировался как давний религиозный и ресурсный конкурент саудитов, а военная и экономическая поддержка Тегераном Башара Асада только усугубляла такое рвение. Саудовская Аравия была обеспокоена растущей мощью Ирана и его влиянием в регионе, особенно в качестве мирового центра шиизма, так как последователи этой версии ислама есть и в Саудовской Аравии, и в соседнем Бахрейне, где они составляют большинство жителей.

Но сравнение Сирии с государствами, где прошли цветные революции, на наш взгляд, будет не совсем корректным. В Сербии, Грузии, Украине и Киргизии политические протесты проходили в основном в столицах. Здесь же все началось на периферии – первые волнения состоялись на приграничных Иордании территориях, потом вблизи Ливана (Таль-Калах, Ксайр), Турции и Ирака (Букамаль). Следовательно, логика развития событий была иная, так как в Сирии восстание началось в сельских регионах. Можно с уверенностью сказать, что этому способствовали либеральные экономические реформы, начатые Асадом еще в середине 2000-х гг. Они частично и создали базу для будущих недовольных, так как привели к социальному расслоению. Ситуация в чем-то напоминала некоторые Республики России Северного Кавказа, где молодежь из сельской местности активно пополняла ряды бандформирований, так как не видела для себя перспектив и считала делом справедливости взять в руки оружие.