Ковбои и индейцы
Шрифт:
— А что ты об этом думаешь? — спросил он, чтобы отвлечь внимание от своей персоны.
Девушка заправила волосы за уши.
— По-моему, это мура, — со смешком, но уверенно и даже деловито объявила она, не глядя, бросила окурок в пустой пластиковый стакан и потрясла, чтобы затушить. Потом еще раз повторила свою фразу и посмотрела на Эдди, как бы говоря: «Ну, что скажешь, приятель?» Крутая.
Внезапно в горле у Эдди встал комок. Горячая влага навернулась на глаза, в груди нарастала боль.
— Ох, мать твою, — простонал он, вцепившись в подлокотники.
— Что? Что
Эдди согнулся пополам и выругался, зажимая рот руками.
— Черт… Господи Иисусе, — выдавил он.
Толстая монахиня проснулась и уставилась на него.
— Ох, чтоб меня, — прибавил Эдди.
Девушка засмеялась.
Эдди наклонялся все ниже, пока голова не свесилась между колен, и тут его начало рвать. Потоком. Горячая рвота залила джинсы и новые башмаки «Док Мартенс», а когда он закрыл рот, потекло из носа. Лоб у него взмок. Рвотные позывы не унимались. Он сплюнул: слюна была вязкая и клейкая. Блевотина стекала по подбородку, капала в карман рубашки. Он опустился на четвереньки, и его вырвало снова, еще сильнее, прямо на ноги девушки и на собственные пальцы. От звука жидкости, хлещущей на пол, его опять затошнило.
Корабль резко накренился.
— Господи, — сказала девушка. На благостном лице монахини отразился неподдельный ужас.
Болельщики регби один за другим умолкли. Смотрели на Эдди, но, к его великому удивлению, не смеялись. На лицах у всех читался ужас — у всех, кроме маленького человечка с тревожными глазами, который рассеянно жевал сандвич. Толстая монахиня окликнула стюарда, попросила принести стакан воды, но Эдди не мог пить. Его опять вывернуло, хотя в желудке, кажется, не осталось уже ничего. Толстая монахиня твердила, что ему нужна чашка горячего сладкого чая. И каждый раз, когда она произносила эти слова — горячий сладкий чай, — Эдди с трудом сглатывал наполнявшую рот густую омерзительно-кислую массу.
— Пошли, — сказала девушка, резко дернув его за перепачканный рвотой рукав.
Там, куда не достигал свет корабельных огней, море было темным, маслянистым; кое-где на волнах вспыхивали глянцевые отблески, какие можно увидеть только на открытках. Вблизи вода выглядела грязно-зеленой, как старый банкнот. Голова у Эдди гудела. Он смотрел за борт, пытаясь сфокусировать взгляд на той грани, где кончался свет и начинался мрак. За кормой мельтешили чайки — пронзительно кричали, налетали друг на друга, следуя за кораблем в надежде добыть пищу. По временам то одна, то другая пыталась присесть на облезлые поручни, на миг зависала в воздухе и, промахнувшись, с изумленным воплем падала вниз, в кипящие волны, но в последнюю секунду успевала все-таки распахнуть крылья и снова взмыть вверх.
Эдди и девушка стояли, глядя на чаек и не зная, с чего начать разговор. Эдди вцепился в холодную сталь поручня, стараясь не расплакаться. Девушка с трудом сдерживала смех.
— Эти чайки чертовски тупые, — наконец проговорила она с искренним презрением. — Казалось бы, попробовали раз и могли бы понять, что ничего не выйдет. Так нет же!
Здоровенная птица опустилась на поручень и уставилась на Эдди; тот готов был поклясться, что ее устрашающий клюв злобно ухмыляется.
— Ну, — выдавил Эдди, — думаю, это ирландские чайки…
Они были уже так далеко в море,
— Ага, — сказала девушка, — так и есть. — Она бросила дымящийся окурок за борт, где чайки тотчас же закружили вокруг него вопящим и буйным хороводом. — И вправду ирландские, сомневаться не приходится.
Эдди рухнул на колени, обхватив руками живот, и взмолился о смерти.
Это сработало.
Через несколько минут они обнаружили, что целуются.
В поезде они пришли к полному согласию, и Эдди порадовался, что на станции Холихед успел заскочить в мужской туалет, почистить зубы и привести себя в порядок при помощи одного из тех нелепых дорожных наборов, которые покупаешь за два с половиной фунта только затем, чтобы немедленно пожалеть о содеянном. Девушка крепко поцеловала его. Ее прохладные губы пахли мылом и анисом. А поцелуи чем-то напоминали попытки поймать зубами яблоко в чаше с водой на Хэллоуин. Когда рука Эдди скользнула ей под рубашку и коснулась спины, она вздрогнула, но потом успокоилась, обмякла.
Она тесно прижалась к Эдди, лаская пальцами его затылок, покусывая губы. Похоже, целоваться она училась по фотографиям в журнале для подростков. Они забрались под ее куртку, и девушка потянула вниз молнию своих джинсов.
Когда она взялась за застежку его брюк, Эдди возражать не стал. Решительная особа: взяла его в оборот, даже не спросив имени!
Когда все кончилось, они почти не говорили. Девушка выкурила целую кучу сигарет, потом принялась читать журнал и в конце концов задремала, прислонившись к плечу Эдди и что-то тихо бормоча во сне.
В четыре тридцать в проходе между креслами появилась чернокожая толстуха, катившая тележку с сандвичами. Она одарила Эдди и спящую девушку сочувственным взглядом, что почему-то слегка обеспокоило Эдди.
За окнами поезда на дальних холмах мерцали огни — мало-помалу они разгорались ярче, чтобы затем кануть во мрак. Эдди разглядывал свое отражение в оконном стекле, отводил взгляд и снова искал глазами отражение, словно пытался застать самого себя врасплох.
В поезде было спокойно и темно; тишину нарушал лишь перестук колес да смех молодых парней, которые в другом конце вагона играли в покер на самокрутки. Ирландские голоса, ирландская музыка магнитолы — слезливо-сентиментальные любовные баллады, песенки в стиле кантри и Дикого Запада: нарушенные обещания, непокорные скитальцы и одинокие ковбои.
Далекое оранжевое марево Бирмингема мчалось мимо, легкий ветерок отгонял тучи дыма прочь от спящего города. Зарядил дождь, размывая очертания и краски. Город казался сказочным зверем, который вглядывается в дождливую мглу миллионами задумчивых оранжевых глаз. Он был словно не от мира сего. Втиснулся в пейзаж, как поставленный не на то место кусочек головоломки.
Эдди подумалось о «бирмингемской шестерке», «гилдфордской четверке» и «уинчестерской тройке». Дин Боб говаривал правду, отношения между Англией и Ирландией все больше походили на результаты футбольного матча, будь они неладны.