Ковбои и индейцы

О'Коннор Джозеф

Внезапно Марион хлопнула в ладоши и громко рассмеялась счастливым детским смехом, отчего сердце у Эдди на миг замерло.

— Здорово! — объявила она, вытащила из сумочки маникюрные ножницы и медленно, осторожно принялась вырезать из заголовка статьи о телеканале буквы «Эй-би-си», от усердия высунув кончик языка.

— Ну как? — Она подняла вверх вырезанные буквы.

— Очень мило, — растерянно ответил Эдди.

Девушка оторвала кусочек скотча и аккуратно прилепила большие черные буквы к стене над кроватью, бережно разглаживая бумагу кончиками пальцев. Потом отступила на шаг, любуясь результатом, снова взяла

Эддину камеру и сфотографировала стену. На этот раз вспышка ослепила его, он потер глаза.

— Мне просто нравится алфавит. — Марион пожала плечами. — Сама не знаю почему.

— Chacun `a son go^ut, — вполне искренне заметил Эдди и поспешно перевел: — Это означает: у каждого свои заскоки. Делай, что нравится.

— Чего сразу-то так не сказал? — осведомилась она, и Эдди не нашелся с ответом.

На улице было шумно, гремела музыка; к ночи стало еще хуже. Шум — вот что в Лондоне было другим. Такой какофонии в Дублине никогда не услышишь — множество голосов, грубых, соблазнительных, зазывных, чужих. А в гостинице стены до того тонкие, что можно слышать возгласы, кашель и шум воды в соседних номерах.

— Зачем ты сюда приехала? — спросил Эдди, пока Марион наносила на лицо боевую раскраску.

— А ты зачем? — в свою очередь спросила она, вешая в шкаф голубое платье.

— Работу ищу, — сказал он. — Знаешь, как это бывает…

— И я тоже, — откликнулась она, — приехала сестру проведать и, может, подыскать работу. — Она рассмеялась и вздохнула. — Господи Иисусе, зачем еще человеку сюда приезжать?

— Не знаю, — ответил Эдди. — Разные бывают причины.

— Да брось ты! — Внимательно глядя в зеркало, она подкрасила губы. — У меня, например, причины как у всех, я ничем от других не отличаюсь.

— Я бы так не сказал.

— Ну, ты бы, может, и не сказал, но придется тебе поверить мне на слово. — К его досаде, это «ты» она произнесла так, будто знала Эдди как облупленного. — Нет, во мне нет ничего особенного.

— Расскажи о себе, — попросил он с утрированным калифорнийским акцентом и тотчас смутился.

— Что ты хочешь знать? — Она провела руками по груди.

— Да не знаю… ну, о твоей семье. Об отце. Чем твой отец зарабатывает на жизнь?

Вопрос прозвучал слишком прямолинейно, но Эдди не заметил и взял в руки гитару.

— Он набивает колбасы. — Марион взглянула на него. — А что?

— Не может быть! — Эдди извлек из струн печальный аккорд. — Ты меня разыгрываешь.

Улыбка смягчила нахмуренное лицо Марион.

— Вовсе нет, — порозовев, сказала она. — Он мастер на колбасной фабрике.

— Вот как. Ну что ж, кто-то ведь должен этим заниматься.

— Да. Он тоже все время так говорит.

— Что правда, то правда. — Эдди пожал плечами. — Всем кто-то должен заниматься.

В этот вечер они пошли ужинать в мексиканский ресторан под названием «Помни Аламо». Куртки они повесили на гигантский пластмассовый кактус прямо посреди зала. Ресторан был из тех, где меню слишком большого формата и напечатано на пластике, из динамиков звучит Барри Манилоу в исполнении Ричарда Клайдермана, а официантка называет вам свое имя, даже если вы не хотите его знать. Эдди обратил внимание, что Марион говорит официантке «пожалуйста», «благодарю вас» и «простите», и ему стало совестно,

так как сам он до этого не додумался. Вдобавок он чувствовал, что делает она это подчеркнуто, в пику ему. Марион заказала гренки и мясо с соусом чили и выпила целый кувшин пива. Эдди ограничился пирогом с перцем и стаканом воды со льдом: с желудком у него все еще было неладно. Он скорчился на стуле, опасаясь испортить воздух.

Марион была из Баллибраккена, приморского городка в Донеголе, о котором Эдди никогда не слыхал. По ее словам, это тихое местечко, где никогда ничего не происходит. Из тех городков, где уличные фонари начинают мигать, стоит включить электрическую зубную щетку. Один триместр она занималась в колледже политическими науками, но потом была вынуждена вернуться домой, потому что с отцом произошел на фабрике несчастный случай и матери требовалась помощь по дому.

— Господи, — сказал Эдди, — что же он себе повредил?

— Нос, — беспечно отозвалась Марион. — У моего отца нет носа.

— А как же он тогда нюхает? — поинтересовался Эдди.

— Бородатая шутка, — заметила Марион и предложила сменить тему.

У нее было восемь братьев и три сестры. Настоящая ирландская семья, сказала она, самая что ни на есть типичная: парни даже тарелку вымыть не сумеют, а девчонок сызмала учат гладить.

— Знаешь, почему Христос был ирландцем? — сказала она. — Он все время тусовался с парнями и до тридцати лет жил при матери.

Сейчас все они разъехались из дома. Все, кроме младшего брата, Паскаля. Две сестры уже замужем — одна за хорошим парнем, который одно время работал в полиции, вторая за совершеннейшим ублюдком, который держал в Маллингаре магазин ковбойской обуви. Один брат сейчас в армии, служит в Ливане; двое работают на строительстве в Дублине и живут вместе, комнату снимают в Ратмайнзе. Один — в Нью-Йорке, туалеты убирает в большой гостинице. Еще один — в Лидсе, на курсах по уходу за психическими больными, но в городе считают, что он сам чокнутый. Оставалось еще два брата, и о них Марион говорить не хотела.

Тот, что жил в Нью-Йорке, завел себе подружку, она стюардесса на трансатлантических рейсах «Аэр Лингус». Каждые выходные, сказала Марион, она привозит матери в Баллибраккен сверток с грязным бельем, а в понедельник утром забирает в Нью-Йорк чистое.

Эдди чуть не поперхнулся, услышав это, но Марион поклялась, что говорит правду.

— Печально, — сказала она, — но, видит бог, истинная правда.

— Зашибись, — сказал Эдди. — Обалдеть можно!

— Да, — ответила Марион, — я бы тоже посмеялась, если б не то, как они к ней относятся. Она для них вроде негра.

Эдди рассказал Марион, что его отец уже десять лет работает в банке заместителем помощника управляющего. Что у него одна сестра, Патришия, которая сейчас учится в Тринити-колледже на отделении психологии и социологии. Рассказал обо всем, что произошло минувшим летом, когда он работал над дипломом, об отце, о матери, о том, как все были поражены, когда мать позвонила из Лондона и объявила, что все кончено и она не вернется. Как всегда, этот рассказ вызвал у него неприятно тревожное чувство. Трудно говорить о таких вещах, ведь получается, будто рассчитываешь на сочувственный отклик. А он не то чтобы не хотел сочувствия; он просто не хотел показывать Марион, что нуждается в сочувствии.