Ковчег для Кареглазки
Шрифт:
Я уперся спиной в сервант. Таня снова была передо мной — лицом к лицу. Ее глаза, еще не получившие характерный оранжевый оттенок, были затуманены. Викрамия захватила мозг, и она уже не была человеком, а лишь голодным, невероятно алчным хищником. Пища была нужна ей для поддержания генетического преображения, запущенного INVITIS. Это был вопрос выживания.
Она накинулась на меня и повалила. Ее челюсти клацали возле моего горла, я с трудом ее удерживал — благо, что даже в состоянии звериного транса она была довольно слаба. По крайней мере, в сравнении с краклами, прошедшими через метаморфозу.
Подогнув
Танюша влетела в окно, разбив стекло. Ее остановили запертые ставни. Свалившись, она сразу же поднялась в позе стартующего спринтера. Я поковылял, побежал, что есть мочи, буквально затылком слыша ее топот. Перед прыжком с порога я замешкался и услышал «клац» у шеи.
Таня настигла меня возле бассейна, я споткнулся и упал. Она перелетела, но схватилась за край моей толстовки и затормозила, во многом благодаря моему весу.
Махом она вскочила и оказалась сверху, капая слюной на мой респиратор. Я был слаб, а боль парализовала меня. Танины челюсти опустились, намереваясь поживиться, и я понял, что все закончилось, так и не начавшись — несуетливая жизнь на берегу моря, Спермоферма с пальмами и прекрасные жопатые красотки.
Случившееся было как неожиданно, так и неправдоподобно. Типа, «Бог из машины». Послышался гневный лай, и Цербер налетел на Таню. От его напора сестру снесло, наверное, метра на полтора.
Я увидел, что произошло, и все равно, это было, как во сне: Таня погрузилась прямо в загаженный бассейн, при этом ее голова грохнулась о кафельный бортик, смявшись как сырое яйцо. Я осторожно приблизился — из-под листьев и мусора в воде появилось пятно, и оно быстро расширялось. Я едва нашел фонарь, и луч света подтвердил мое предположение — это была кровь.
Через несколько минут Танюшино тело всплыло, и Цербер жалостливо прижался к моей ноге.
****
Бывает, что битый час лежишь в постели с сомкнутыми веками, а уснуть не можешь. Сердце вырывается из груди, как запертая в клетке птица… НО ЧТО МЕШАЕТ СПАТЬ?! Неужто мифическая вторая половинка, душа, стремящаяся сквозь мириады городов и столетия мгновений? Конечно, Крылова могла только предполагать, почему ей не спится. Об истинной причине, находившейся в ста километрах, она, наверное, никогда и не догадалась бы.
Ученая была не из тех людей, чтоб продолжать страдать и перекручивать простыню. Она использовала обстоятельства для максимальной пользы — оделась и ушла в Логос. Заварила кофейник, и связалась со штабом, попросив сообщить, вдруг будут какие-то новости по Межнику.
Страстная неделя перед Пасхой была для нее особенным периодом — словно везувий, заряженный воспоминаниями и скорбью, извергался каждый год в одно и то же время. Ее приемные родители — Леонид Васильевич и Надежда Семеновна — всегда приходили к ней в Христово воскресенье, еще перед рассветом, и звали разговиться. А она вертелась в постели и мечтала,
Уже не было профессора Крылова с его всегда добрыми глазами, и не было неугомонной Надежды Семеновны — не осталось даже праха. Пасха уже не праздновалась, по крайней мере, с таким пафосом, а вот Страстная неделя осталась. И фамилия… после того, как приемные родители пожертвовали собой и спасли Лену в роддоме от морфов, девушка многое переосмыслила. И, как только попала на Новую землю, взяла себе их фамилию — «Крылова». На память…
Лена вытерла слезы как раз вовремя — телефон ожил, едва не подпрыгивая.
— Крылова, Логос, — ответила она.
— Елена Ивановна?! Это дежурный Куриленко, — сообщил громкий, возбужденный голос. — Я насчет Межника — вы просили. Американцы там пролетели. Засекли движение. Есть фото. Скоро пришлю.
Вскоре загудел факс, распечатывая снимки с укрупненной деталью. Крылова смотрела и не могла поверить такой удаче. Ночь еще не закончилась, а подсказки сыпали, как из рога изобилия.
Она выбежала, прихватив одну из фотографий. Мужской силуэт на краю бассейна. Он светил фонарем, что-то высматривая в воде. Свет отражался от стекол дома напротив и освещал следы от ботинок: саламандры на грязном кафеле виляли хвостами, будто живые — словно уже через секунду они бросятся в водоем.
****
Я проковылял в дом через вторую дверь — отдельный вход на кухню. Ох уж эти богачи! Скрупулезно протер спиртом лицо, разделся и обработал открытые поверхности: шею, уши, запястья. Нафигачил на волосы полведра Шанель № 5. Хлебнул спирта с бутыли. Старые шмотки выбросил, надел новые из шкафа. Запер дверь и упал на замызганный диван.
Первой и главной эмоцией был страх — лишь бы не заразиться. Признаюсь, сначала о Тане я не думал — случилось то, что и должно было случиться. У меня были более насущные проблемы.
Что дальше? Если я останусь человеком, то нужно вернуться в школьный подвал за красным кейсом. В нем что-то ценное. Пойти днем? Возможно — смотря, как я себя буду чувствовать.
Куда дальше? Калугин уверял, что правительство спряталось от вируса на севере. Длительные холода, безлюдная ледяная пустыня мешали распространению викрамии. По словам Толика, там жило около миллиона человек. Целое государство, появившееся на фундаменте многочисленных военных объектов Арктики — там вроде были не только корабли и самолеты, но даже танки, беспилотники и роботы.
Конечно, можно было пойти на север — но надо ли это мне? Во-первых, дорога была слишком опасной, так как с каждым километром краклов становилось все больше. Они как будто чувствовали людей и шли вслед за ними. А во-вторых — что я там забыл? Меня не привлекал тоталитаризм со всеми соответствующими атрибутами — рабская работа по 16 часов в сутки, рабская дисциплина, рабская жизнь в вечном холоде. Куда лучше выглядела мечта о Спермоферме на горячем южном берегу. Мой организм был отравлен радиацией и токсинами, алкоголем и табачными смолами, истощен голодом и холодом — неизвестно, сколько мне осталось. Если немного — почему не прожить эти дни, как хочу я?!