Ковчег для Кареглазки
Шрифт:
— Как его найти? — пастырь с уроборосом подошел ближе.
— Он где-то в Межнике. Там стая нечистых, поэтому он не мог уйти ночью.
Старейшина Стикс, плешивый богомол, подался вперед, его голос оказался красивым и высоким — что не могло утаить интонации властности и жесткости.
— Если Ковчег у него, то он может не бояться нечистых. Проклятье! Вы с Арго все испортили!
— Арго погиб! И я здесь привязан, как будто не оперативник Синдиката, а арестант! — возмутился Гермес. — Ищите крайних в другом месте. Буревестник, например, мог лучше
Стикс с Дионисом умолкли, синхронно подняв брови. В вагоне зашипело, и раздался громкий раздраженный голос.
— Трусливый пес, как ты смеешь обсуждать священных приоров, творящих промысел Божий? Как смеешь говорить богомерзкие вещи?! — Гермес с удивлением понял, что это был Буревестник. Так значит, блондин включил радиосвязь…
— Ты показал недостаточное усердие. Эгоизм и чрезмерное себялюбие, — голос за кадром с каждым словом все больше превращался в глас сурового проповедника, готового принести в жертву недостойного послушника.
Агент физически ощутил возмущение всех нервов. Он не доверял этому старейшине, давно отсутствующему в Синдикате, и творящему какие-то свои делишки черт знает где. «Буревестник» — это был его творческий псевдоним, так сказать. Официально он был «святым отцом Захарией».
— В произошедшем виноваты все. Не только наша группа. И Вы тоже, — возразил Гермес.
— Ты упорствуешь… — в голосе Буревестника просквозило раздражение. — Это гормоны, поверь. Они сводили с ума и более ответственных богобратьев. Я надеялся, что у тебя есть будущее.
— Будущее? Как у Сергея? Или как у Арго?! — Гермес почувствовал сладкий вкус бунтарства и даже пытался приподняться, чтоб показать, насколько он взбешен. — Конечно, проще винить во всем молодость и гормоны. Но и ваша дряхлость — не образец. Гормоны?! Наоборот, я думаю, что это маразматичным стариканам и безвольным евнухам не место в Синдикате!
«Евнухам здесь не место», — эта фраза приписывалась основателю Божьего промысла — Распутину. Верующий фанатик имел связь с Суровым Богом и паранормальные способности в разных сферах. Повисла тишина, радио шипело, а Буревестник все не отвечал. Прошло время, несколько минут, пока участники беседы смогли придти в себя от оскорблений синдика. Стикс глядел в угол, гневно сжав губы, Дионис неловко хрустел фалангами пальцев, а Зенон пытался подавить икоту задержкой дыхания. Наконец, Буревестник заговорил.
— Гермес, мне жаль, что твой брат погиб, — сожаление прозвучало вполне искренне. — Я ошибся, надеясь, что время излечит твою душу. Ты меня ненавидишь, но поверь, я сделал для Бога и Синдиката все, что было в моих силах. Считаешь… что старикам и евнухам нет места в нашем Богобратстве? Пути Господни неисповедимы, Гермес, и мне кажется, я знаю его план.
В динамике послышался щелчок, и телеком отключился. Плешивый Стикс и белокурый Дионис посмотрели на оперативника, как на виноватого ребенка, и вышли. Остался лишь Зенон.
— Что Буревестник имел в виду? — с некоторым беспокойством спросил у него Гермес.
Громила
— Покури.
— Это яд — я не курю. Скажи, мне ампутировали ногу? Поэтому я ничего не чувствую?
— Одна не повредит. Что там нашей жизни? — Зенон задумчиво разглядывал табак в сигарете, не желая отвечать. Наоборот, он достал из-за пазухи еще и флягу.
— Я не пью, — и Гермес упрямо закрыл рот, не давая медработнику вставить ему сигарету и отказываясь от спиртного.
— Хотел как лучше, — вздохнул верзила и накрыл его глаза огромной ладонью. Что-то острое вонзилось в плечо, хотя боли не было. Лишь нахлынувшая сонливость. Синдик попытался укусить Зенона, так как хотел контролировать все, что происходит. Тот больно шмякнул его по губам.
— Ты должен спать, скоро операция!
Сквозь пелену надвигающегося забытья Гермес с беспокойством подумал об этом. Какого дьявола? Какая операция?!
****
Я бегу по коридорам… Сворачиваю в галерейную переходку, и устремляюсь к двери. За ней находится универский спортзал, но выглядит он почему-то, как спортзал в школе, в которой ночевали ублюдки Калугина.
В середине — ребята, они склонились будто команда в перерыве между таймами. Одна из студенток оборачивается, и я вижу лицо Вероники. Хрустально чистые васильковые глаза, светло-русые волосы, словно шелк, нежный подбородок с чувственными губами. Боже, как же я скучал!
Что-то не так… она ковыляет ко мне. Свет играет, как во время грозы, и в какой-то момент я вижу, что половина ее лица… отсутствует. Ужас заставляет меня кричать, но голоса нет. Лишь кашель, сухой, раздирающий глотку до крови.
Ника склоняется и целует меня, лижет широким лопатовидным языком, как собака. Больно… боль настолько сильна, что веки наполняются жаром. В ушах жужжит. Я открываю глаза и не понимаю, что происходит.
Наверное, светает — судя по красным теням вокруг. Я двигаюсь. Вернее, тело меняет координаты в пространстве, но сам я ничего не делаю. Меня что-то куда-то тащит. По разбитому асфальту, который передает израненному телу все свои неровности. Мои плечи приподняты, и я пытаюсь повернуть шеей. Получается не очень, но я замечаю то, что нужно. Меня тащит Цербер.
Шум в ушах нарастает, превращаясь в рокот. Поднимается ветер. Прохлада приятно обдувает ожоги, словно я под вентилятором. Хоть погода радует. Я стараюсь посмотреть в ту сторону, откуда рокочет, но встающее солнце слепит правый глаз, а левый… почему-то ничего не видит. Грязный пакет пронесся как перекати-поле и залепил мне лицо. Я пытаюсь сдуть его, сбросить, но не получается. Цербер рычит.
Гремит выстрел. Мои плечи, приподнятые собакой в процессе передвижения, хряснулись на асфальт. А затем и пес шлепнулся, уставившись на меня грустными песочными глазами.