Ковчег для незваных
Шрифт:
Все с тем же колотьем в горле он бросился открывать, судорожно потянул на себя дверь и, пропустив женщину мимо себя, вышел за нею.
– Меня Ильей Никанорычем зовут, - жарко выдохнул он ей вдогонку. Ильей, в общем.
– А меня Марией, - донеслось уже из ближних сумерек под шорох удаляющихся шагов.
– Покличьте Иван Осипыча, вечерять пора...
Вечер обещал быть беззвездным и пасмурным. С окрестных полей тянуло плотной изморо-сью. Лесополоса вдоль полотна уже не просвечивала насквозь, тянулась сплошной темной стеной. И только тусклое зеркало озерка под горой слегка скрашивало густоту этой промозглой сумеречности.
Золотарев
– Эх, Ваня, Ваня, - в голосе Алимушкина уже не чувствовалось ни ожесточения, ни напора, одна заискивающая просительность, - ну что тебе, в самом деле, в голову втемяшилась блажь эта дурацкая! Придумал тоже коммунию, полторы бродяги пополам с нищим, таких, сколько ни корми, все в лес смотрят, им сто твоих зарплат не хватит, дели - не дели, все равно не насытишь, как в прорву, они же еще и смеются над тобой втихомолку. Сам вон в чем ходишь, чем питаешься, одна кожа да кости!
– Мне хватает.
– В густеющей темноте его голос звучал спокойно, отчетливо, на ровном излете.- У матери пенсия, другой родни у меня нет, куда копить, с собой не унесешь. Коли про один хлеб насущный думать, жить незачем будет.
– Не сносить тебе головы, Иван, подведешь ты себя под монастырь, поздно окажется.
– Тот начинал снова исподволь ожесточаться.
– Эх, Ваня, Ваня, мне бы твои шарики, я бы взял быка за рога! С твоими мозгами да при такой анкете тебе в наркомат ходить, тысячами командо-вать. Нынче наверху такой мусор плавает, что не приведи Бог, лезут, кому не лень. Только скажи, я тебе любые семафоры открою, без остановок вырулишь.
– Мусор, говоришь, плавает, а я что там делать буду?
– Иван даже не возражал, а как бы только утверждал уже давно им обдуманное и обговоренное.
– Плохое из меня начальство, брат, я вон с дюжиной и то еле управляюсь. Опять же, чего мне от должности прибудет, хлопоты одни, а толку чуть. Всему предел в жизни есть, начальству тоже, а дальше что? Выходит, не все в наших руках.
– Несешь, Иван, чертовщину какую-то, - прежняя злость уверенно заполняла его и несла дальше, - за такую поповщину по нашим временам не меньше десятки с высылкой полагается, это тебе, голова садовая, известно? Коли ты умный такой и сам черт тебе не страшен, возьми да и выложи всю эту вражью дребедень на общем собрании: так, мол, и так, желаю всеобщей уравниловки на базе сектантской чертовщины. Может, послушают, а?
– Кому надо, тот и сам услышит, - он оставался все так же ровен и прост, - чего мне понапрасну людям душу смущать, вовремя сами одумаются, не сегодня жизнь началась, не завтра кончится.
Одна из теней, та, что покороче, вдруг надломилась и тут же исчезла с аспидно блистающей поверхности озерка.
– Что ж, Иван, живи своим умом, - голос Алимушкина поплыл в сторону Золотарева, - я тебе больше не советчик, блажи себе на здоровье, только пеняй потом на себя...
"Попал я в историю, - озадачился Золотарев, поворачивая назад, к жилью, - здесь как по тонкому льду ходить придется, того и гляди сам провалишься".
3
Несколько дней еще тянулась сырая бестолочь, после чего погода более или менее налади-лась:
Отношения с Марией складывались у него туго и неуверенно. Она заметно дичилась его и почти с ним не разговаривала, ограничиваясь скупым набором неизбежных в обиходе слов. По вечерам, закончив дневные хлопоты, Мария скрывалась у себя за занавеской и притаенно затихала там до следующего утра.
С лихорадочно бьющимся сердцем следил Золотарев, как на подсвеченной изнутри семилинейкой марлевой занавеси колебалась ее хрупкая тень. В нем все замирало, когда она раздевалась, расчесывала волосы, укладывалась. И каждое ее движение при этом, словно на немом экране, чутко отражалось на застиранной марле. В наступавшем затем мраке он долго еще прислушивался к ее сбивчивому дыханию, в ожидании чего-то немыслимого и не в силах заснуть. "Скорей бы теплело, что ли, - воспаленно ворочаясь, задыхался он, - я бы на двор перебрался!"
К концу недели Золотарев не выдержал, и когда у нее за марлевым пологом погас свет, смелея в темноте, заговорил первым:
– Слышь, Мария, вроде под одной крышей живем, а друг дружке слова путёвого до сих пор не сказали.
– Вы у нас за начальство, Илья Никанорыч, - тихо отозвалось из темноты, - какие же мне с вами разговоры разговаривать?
– Нашла начальника, без сапог, а в шляпе, бумажки в райкоме с места на место переклады-ваю.
– Все ж таки не наш брат, с киркой не ходите.
– Пошлют - пойду, наше дело служивое: сегодня - здесь, завтра - там. Мне до начальст-ва еще далеко.
– Нам еще дальше, живем одним днем: день - ночь, сутки прочь, от зари до зари в работе, когда уж тут языком чесать!
– Так и молодость пройдет, жизнь - она короткая.
– Была у меня молодость да сплыла, - потерянно вздохнула она, прогуляла я ее, пропировала молодость свою.
– Какие твои годы, Мария, - исподволь нащупывал он к ней подходы, - у тебя все еще впереди.
– Мне лучше знать. Мне бы теперь около Иван Осипыча век скоротать, больше ничего не хочу.
– Полюбила что ли?
– Все в Золотареве воспрянуло и насторожилось.
– За чем же дело стало?
– Куда там, Илья Никанорыч, - голос ее сразу потеплел, сделался певучим и полным, - зачем я ему, он себе и получше найдет! Только разве он о том думает! Он все больше о других беспокоится, а до самого себя руки не доходят, себе все в последнюю очередь. Я б за ним с закрытыми глазами, хоть на край света, ноги бы ему мыла, юшку бы пила, такой человек один теперь на всю землю, совсем народ нынче одичал, глотки друг дружке разорвать готовы. Вон у нас на разъезде какая голытьба собралась, один другого краше, из милиции не вылезали, а Иван Осипыч и к этим сумел подойти, людями сделались. Его у нас кругом знают, со всех деревень за советом идут, из города сколько народу бывает, у него для всякого доброе слово найдется, а что еще нынче человеку нужно!
– И как бы окончательно утверждаясь, заключила.
– Нету теперь эдаких людей, нету!