Ковчег для незваных
Шрифт:
– Это, видно, по мою душу, - облегченно заторопился Золотарев, почти бегом пускаясь к разъезду, - делать им нечего!
Последнее, что запало ему перед уходом, было потерянное лицо Марии, маячившее в течение всего разговора за спиной у Хохлушкина. Кроме прочего, его поразило в ее облике выражение полной и уже окончательной обреченности. "Будь ты неладна, шалая, - горела земля под ним, - свалилась на мою голову!"
Еще издали Золотарев разглядел в проеме спущенного окна кабины чубатую фигуру Алимушкина, за которой смутно проглядывалось несколько силуэтов в форменных фуражках.
– Слушай сюда, Золотарев, -
– И уже отворачиваясь, скомандовал в сумрак кабины.
– Трогай, Шинкарев!
Дрезина плавно взяла с места и с нарастающей скоростью покатилась в густеющую темь, помигивая оттуда тающим светлячком тормозного фонаря...
Застолье кончилось еще до его возвращения. За аккуратно прибранным столом, уткнув распатланные вихры в сложенные перед собой ладони, в одиночестве посапывал Филя Калинин, бывший обходчик, слабый к выпивке, но при этом нрава простого и покладистого. И в Золотаре-ве на короткое мгновение вдруг шевельнулась искренняя зависть к этому его безмятежному забытью: "Завалиться бы сейчас на боковую и провались оно все пропадом!"
Но тут же приглушенные голоса, выплывшие к нему из-под тупикового спуска, вернули его к действительности, и он, вновь наливаясь решительностью, шагнул туда, на эти голоса, и более не терзался уже тревогой или сомнениями. "Что это я, в самом деле, - вызверился он на самого себя, - как баба, ей-Богу!"
Сразу за упором тупика, от массива лесополосы отделилась и перегородила Золотареву дорогу текучая тень:
– Слышь, Илья Никанорыч, - из ночи перед Золотаревым выделилась тощая бороденка Фомы Полынкова, обычно донимавшего его каверзными подначками, говорят, нынче за путевые докладные ордена дают. Охотников, надо полагать, по нашим временам, хоть отбавляй, монетный двор, я так думаю, с этими орденами вконец зашивается, вагонами отгружают.
– От него чувствительно несло, редкозубый рот растягивался в откровенно издевательской ухмылке. Что, Илья Никанорыч, боишься - не достанется?
– Уйди с дороги, Фома, - Золотарев не узнал собственного голоса, гулкая ярость ломила ему виски, - а то я за себя не отвечаю, костей не соберешь.
Взбычившись, он двинулся в ночь, текучая тень исчезла у него за спиной, коротко хохотнув ему вдогонку:
– Не любишь против шерсти, Илья Никанорыч, а у меня для твоей милости ничего, окромя того, нетути...
Озерцо под насыпью маслянисто блестело, вобрав в свой крошечный фокус ночь целиком с ее небом в звездной россыпи, кружевом прибрежной листвы, роем мошкары над водой. В недвижной тиши отчетливо прослушивалась спорая работа природы и почвы: сквозь теплый суглинок вперегонки продирались, спеша надышаться, травы, деревья в сонной истоме расправляли узловатые суставы, изо всех нор и щелей выскальзывала, выпархивала, возникала пробудившаяся от дневной спячки ползущая и теплокровная тварь. В подспудном биении ночи явственно ощущался свой ритм и порядок.
На
– ...расчет возьмем все разом, земля большая, места для нас хватит, черные рабочие везде требуются.
– Только по манере произносить слова с ленивой растяжкой Золотарев узнал Андрюху Шишигина, слывшего в бригаде молчуном и парнем себе на уме.
– Никто не откажется, нас от тебя теперь только с мясом рвать.
– Чего надумал, Андрейка, умней не мог, мне же еще и саботаж пришьют.
– В увещеваю-щем тоне Хохлушкина сквозило тоскливое безразличие.
– Чему быть, того не миновать.
– Он, видно, услышал шаги Золотарева, заторопился.
– Иди, Андрейка, скоро светать начнет, я посижу еще...
Голова в просвете между деревьев пропала, прошуршал кустарник вдоль лесопосадки, после чего, ночь выжидающе смолкла, оставляя Золотарева наедине с Иваном, который сидел, уткнув острый подбородок в плотно сдвинутые колени, на луговой прогалине прибрежного ельничка.
– Не спится?
– Опускаясь рядом с ним, Золотарев едва сдерживал колотившую его азартную дрожь.
– Шел бы ты, Иван Осипыч, на боковую, утро вечера, говорят, мудренее.
– Слова он складывал первые попавшиеся, сыпал без умолку, словно заговаривая самого себя или что-то в себе.
– Думай - не думай, сто рублей не деньги, курица не птица, баба - не человек. Не робей, перемелется - мука будет...
Но тот впервые за время их знакомства не дал ему договорить, оборвал тихо, с упрямой настойчивостью:
– Чего ты ходишь за мной, Илья Никанорыч, что высматриваешь?!
– Лицо его, смутно бледневшее в темени, исказилось горечью.
– Нет за мной никакой вины, а коли есть, сам отвечу, на других не свалю. Жил я сызмальства по справедливости, по справедливости и помирать буду. И не ходи ты за мной, Илья Никанорыч, не ходи, не сторожи меня, не зверь я - не сбегу... Некуда.
И такая мука при этом исходила от него, такая боль, что Золотарев не нашелся с ответом, встал и грузно понес себя сквозь ночь и тишину к спасительному теплу сплотки.
Его вдруг на короткий миг осенило, будто когда-то, в каком-то неведомом ему прошлом он уже видел все это: душную ночь в звездах сквозь листву, робкие тени среди деревьев и тоскующего человека на шуршащей траве. "Пригрезится же!
– Усилием воли он стряхнул с себя наваждение.
– Как во сне!"
Лишь оказавшись в затемненной теплушке, он чуть опамятовался, не раздеваясь лег, но уже не заснул, чутко прислушиваясь к неровному дыханию Марии. "Не проснулась бы только, - с опаской угнетался он, - крику не оберешься!"
Куцый гудок поднял его, когда окна забелило сизым рассветом. Предметы в вагоне едва выявились из темноты, но на них еще лежала печать ночного запустения и дремы. "Ну, проноси нелегкая!
– Стараясь не ступать по полу всей подошвой, он крадучись подался к двери.
– Пошабашить сегодня и - с плеч долой!"
Но стоило ему миновать времянку, как из-за недвижного до той поры полога в углу выступи-ла одетая, словно в дорогу, Мария:
– Что ж теперь будет-то, Илья Никанорыч?
– В лице ее не было ни кровинки, губы медленно тряслись.
– Куда вы его?