Ковчег Спасения

Рейнольдс Аластер

(Верно. Обычно я не хотела. Но ты — не просто «кто угодно».)

«Ты и не должна, если не…»

(Маленькое предупреждение, Клавейн. Ты всегда можешь смотреть в мою голову. Там нет ни барьеров, ни разделений, нет мнемонических блокад. По крайней мере, для тебя. Но не погружайся слишком глубоко. Не потому, что увидишь что-либо личное, или нечто такое, чего я стыжусь… просто…)

«Я не смогу понять этого?»

(Иногда я сама не понимаю, что там, а ведь живу с этим с рождения.)

«Ясно».

Он мог просматривать поверхностные слои ее личности, чувствовать движение мыслей. Здесь ничто не внушало беспокойства. Не было ничего, что он не мог бы проверить; ни одного чувственного переживания или воспоминания,

которые Клавейн не сумел бы распутать, раскрыть, как свои собственные. Но под этим тихим покровом, словно под толстым слоем, то проступая, то исчезая, бушевал шторм ее сознания. Бездонный, неистовый, словно двигатель, который всегда работает на предельных оборотах и не способен обрести даже минутный отдых в собственном разрушении.

Он испуганно отстранился, словно мог сорваться в эту бездну.

(Ты понял, что я имею в виду?)

«Я всегда знал, что ты живешь с чем-то подобным. Только не…»

(Это не твоя вина. И вообще ничья, даже не Галианы. Просто я такая, какая есть.)

Он понял — возможно, более ярко и полно, чем когда-либо раньше. Вот что порождало неутолимую потребность в мыслительной деятельности, которую испытывала Фелка. Игры — сложные, запутанные — давали работу гудящей машине ее неординарного мозга. Они отнимали ничтожную часть ее избыточной энергии, немного замедляя неистовое вращение. Когда Фелка была ребенком, у нее была Стена — все, в чем она нуждалась. Но Стену отняли. С тех пор все остальное казалось недостаточным. Возможно, эта мыслительная «машина» развивалась вместе с Фелкой. Не исключено, что и Стена могла в итоге оказаться слишком простой задачей, не отвечающей требованиям незаурядного разума. Как бы то ни было, Фелка нашла замену — игры, головоломки, лабиринты и загадки, которые создавали машине необходимую нагрузку и обеспечивали хотя бы намек на душевное спокойствие.

«Теперь я понял, почему ты думала, что Трюкачи могут тебе помочь».

(Даже если они не переделают меня — вообще-то, я не уверена, что хочу измениться… то, по крайней мере, дадут что-то, над чем можно подумать. Их моря запечатлели столько сознаний, столько образов… Может быть, я смогла бы уловить что-то такое, что не удавалось ни одному пловцу. Возможно, я даже оказалась бы им полезна.)

«Я всегда говорил — сделаю все, что смогу. Но от этого не легче. Ты понимаешь?»

(Конечно.)

«Фелка…»

Должно быть, она достаточно читала в его сознании, так что Клавейну даже не пришлось формулировать вопрос.

(Я солгала, Клавейн. Чтобы спасти тебя, чтобы заставить тебя вернуться.)

Клавейн уже знал это. Скейд сказала ему. Но до нынешнего момента он не оставлял надежду. Может быть, это Скейд солгала ему, а Фелка сказала правду.

«Это была ложь во спасение, я понимаю. Ее в моей жизни достаточно, и я сам за это в ответе».

(Все равно ложь остается ложью. Я не хотела, чтобы Скейд убила тебя. Мне казалось, лучше не говорить правды…)

«Должно быть, ты знала, что я всегда…»

(Клавейн… это естественно — желание знать. Нас всегда что-то связывало — с тех пор, как ты меня спас. До того, как я родилась, ты попал в плен к Галиане. Ей ничего не стоило добыть генетический материал…)

Ее мысли утратили четкость.

(Клавейн… ты не против, если я тебя кое о чем спрошу?)

«Между нами нет никаких секретов, Фелка».

(Когда ты был в плену у Галианы, вы занимались любовью?)

Он ответил спокойно, удивляясь самому себе.

«Не знаю. Думаю, да. Я помню это. Но, опять же, что значат воспоминания после четырех сотен лет? Может быть, я просто вспоминаю воспоминание. Надеюсь, это не так. Но зато потом… когда я Присоединился…»

(Тогда вы…)

«Мы занимались любовью. Поначалу — очень часто. Думаю, другим Объединившимися такое не нравилось — они воспринимали это как животный акт, как шаг назад, к стартовой черте, от которой человечество уже

ушло. Конечно, Галиана с ними не соглашалась. Ей всегда нравились чувства и ощущения, она любила гулять по их царству. Именно этого никогда не понимали ее враги: она действительно любила людей. Куда больше, чем они. Поэтому Галиана и создала Объединившихся. Не для того, чтобы они стали лучше всего остального человечества. Для того, чтобы каждый мог максимально реализовать свою одаренность, для напоминания о том, кем мы можем стать, если поймем все, на что способны. А они изображали ее бездушным монстром-редукционистом, который презирает обычных людей. Ты не представляешь, насколько они ошибались. Галиана не считала любовь древним трюком эволюции, биохимическим обманом мозга, от которого надо избавиться. Она относилась к ней как к семени, которое нужно питать и растить, к чему-то такому, что должно достичь высших проявлений. Но они этого не видели. И проблема состояла в том, что тебя пришлось Присоединить, прежде чем ты смогла оценить то, чего достигла Галиана».

Клавейн воспользовался паузой, чтобы оценить перегруппировку сил вокруг корабля Вольевой. За последние минуты погибли еще двое, но атака продолжалась.

«Да, мы занимались любовью — в первые дни, которые я прожил как Объединившийся. Но прошло время, и это перестало быть необходимым, превратилось в дань воспоминаниям. Воспоминаниям о чем-то детском. Не грешном, не примитивном, даже не скучном — но уже совершенно не интересном. Дело не в том, что мы разлюбили друг друга или потеряли вкус к чувственным переживаниям. Просто появилось слишком много ошеломляющих способов достижения интимности. Когда однажды ты касаешься чьего-то сознания, проходишь в его мечты, видишь мир его глазами, чувствуешь мир его кожей… О да. Кажется, что уже никогда не возникнет настоящего желания ощутить то же самое по-старому. Честно говоря, я не жалею. Мы с Галианой как будто повзрослели, вошли в другой мир, где множество других удовольствий и соблазнов. И у нас не было причин оглядываться назад. Что было, то прошло».

Она ответила не сразу. Шаттл по-прежнему летел вперед. Клавейн снова перевел взгляд на показания приборов и дисплеи с тактическими сводками. На какой-то миг — ужасный, как бездна, — у него возникло подозрение. Неужели он был слишком откровенным? Но в этот момент Фелка обратилась к нему, и стало ясно: она поняла все.

(Я думаю, мне надо рассказать тебе про Волков.)

Глава 37

Когда Илиа Вольева принимала решение, это всегда придавало ей сил. На этот раз — достаточно, чтобы сорвать с кожи медицинские зонды, выдрать шунты и с ненавистью отшвырнуть их в угол. Она оставила только очки, которые заменяли ей глаза. Если очень постараться и не думать о мерзких машинках, которые сейчас плавают по всему организму, можно считать себя крепкой и бодрой. Это всего лишь иллюзия, и за этот прилив энергии позже придется платить — и почти наверняка собственной жизнью, однако такая перспектива ее не пугала. Вольева чувствовала лишь глубокое удовлетворение: оставалось немного времени, и она, по крайней мере, сможет что-нибудь сделать. Конечно, это здорово — лежать здесь, управляя происходящим на расстоянии, словно утомленный жизнью священнослужитель. Но это не в ее стиле. Она — Триумвир Илиа Вольева, и это кое к чему обязывает.

— Илиа… — начала Хоури, недоуменно взирая на нее.

— Хоури, — голос Вольевой по-прежнему походил на хрип, но она говорила с обычным пылом. — Сделай мне одно одолжение — не путайся под ногами и не донимай всякой ерундой вроде «а может, не надо». Поняла?

— Думаю… поняла.

Вольева щелкнула пальцами, подзывая ближайшего слугу. Робот засеменил к ней, раздвигая истошно верещащие медицинские мониторы.

— Капитан… пусть слуга проводит меня в ангар, хорошо? Мне нужен скафандр и шаттл в полной готовности.