Ковчег XXI
Шрифт:
Любовь
– Жалко мне тебя!
Одна, чай, пропадешь без меня в деревне…
(из разговора в палате для тяжелобольных)
Утомленная палата у заката на виду.
Смотрят окна виновато на щемящую беду.
В витражах, автомобилях остекление зажглось.
Все как в сказке: «Жили-были…» Жаль, что дальше
не сошлось.
Отражение заката вянет в окнах и прудах.
Что-то стало грустновато, и причина не в годах.
Я не ангел и не агнец. И не нужен – вот те крест! —
неразборчивый диагноз, утешительный заезд.
У заката
Изводить себя не нужно. Коль захочется, поплачь.
Это быль, а то и небыль: я, наверное, вернусь.
Легкой тучкой в летнем небе ль, сквозняком ли обернусь.
Ни к чему пустые речи, поминание вином.
Неизбежно счастье встречи, пусть и в облике ином.
Я вернусь! Войду без стука, наяву или во сне,
голосами наших внуков и сиянием в окне.
Обещаю, я вернусь. Обернусь кустом сирени,
лучшим из стихотворений. Обязательно. Клянусь!
В Перхушкове
На долгий день окончится лимит,
отпущенный светилом и судьбой.
За лесом электричка прогремит
и звуки все утащит за собой.
Такая тут нахлынет тишина
и простоит до самого утра,
что, кажется, повымерла страна,
густого не считая комара.
Забыты мы и миру не нужны.
И нам он чуждым кажется, пока
за городьбой зубчатой сосняка
беснуется шаманий глаз луны.
Вдвоем
Разметало мое поколение
по углам, в забытье, в темноту.
Мы остались, наверно, последние,
не разнявшие рук на лету.
Раздвигается наша Вселенная,
излучая слабеющий свет.
Мы вдвоем, а вокруг ни селения
на ближайшее множество лет.
Сквозь земные уходят расщелины
наши близкие в звездную глушь.
Обозначено красным смещением
расставание родственных душ.
Задержался на этом разъезде я,
где мгновений осталось в обрез.
И рисует былые созвездия
престарелая память небес.
Разбегаются чьи-то галактики —
хвостовые горят фонари.
Но, как прежде, в домашнем халатике
ты встречаешь меня у двери.
Не слабей же, объятие страстное,
разлучающим вихрям назло,
чтобы вдаль под смещение красное
нас по-прежнему вместе несло.
Усталость
Я вдруг почувствовал усталость
и в каждой клетке лишний вес.
Как будто у меня осталось и сил,
и времени в обрез.
Но нет желанья торопиться,
беречь и год, и день, и час.
Исчезло даже любопытство
к тому, что будет после нас.
И все, на чем судьба держалась,
вперед безудержно гоня, прошло.
Осталась только жалость.
К тебе. Тебе, но без меня.
Бабье лето
Ну, вот и все, пора подбить итоги,
доходы лета посчитать в уме.
Пожухлой желтью краплены дороги,
ведущие от осени к зиме.
Куда бы озабоченно ни шел ты,
поблизости совсем или вдали,
багровым, фиолетовым и желтым
испятнана родная часть земли.
Наряден тихий мир, как именинник.
Сияет ясной осени свеча.
И льнет к лицу летучий паутинник,
щетинистую щеку щекоча.
Запоздалое тепло
Нежданно просветлело, развиднелось.
Ненастье словно выронило власть,
и солнца неожиданная смелость
ликующе на землю пролилась.
И то, что от осклизлости устало,
безрадостно лежало, тяжело, —
как будто просияло, заблистало
в ответ на запоздалое тепло.
Гляди, какие тучи на подходе!
Об оттепели осень солгала.
Но
Решилась обмануться – и смогла.
Переселение душ
Облезлый отыщется скверик в угрюмой зеркальности луж.
В бессмертье захочется верить и в переселение душ.
Упрямо считаем ошибкой синюшную ленту беды.
Останусь я в памяти зыбкой наморщенной ветром воды.
И в зеркале том, у скамейки, я вдруг обнаружу себя
взъерошенным, шумным и мелким, не значимее воробья.
Ветераны
Вымотавшись в закоулках звездных,
наши подустали телеса.
Ждут вестей холодных и серьезных
лысые осенние леса.
Кажется, и зим уже не счесть нам,
так же как и лет не перечесть.
Мы еще побудем и исчезнем,
как, наверно, динозавр исчез.
Ясно, мы на грани вымиранья.
Но земля наследует от нас
красные легенды и сказанья.
И еще – наград иконостас.
Мамонт
Все толще лед. Но я еще не вымер.
И зябкая родня живет окрест.
И нас метлой безжалостной не вымел
слепой доисторический прогресс.
У фауны по-прежнему в фаворе:
могуча поступь, величава стать.
И тот, кто мелок, жаден и проворен,
меня завидев, должен трепетать.
Чуток еще продержимся пока мы,
хотя все неуютнее в лесу.
Ледовые расставлены капканы,
период ледниковый на носу.
Природа словно мачеха скупая.
Плетемся мы, в развитии отстав.
И смотрим, как угрюмо наступает
великий и глобальный ледостав.
Последнее тепло
Отпустило. Потеплело. Накатила благодать.
Все, что лето не успело, осень силится раздать.
Вызревает лютый холод в сизых зернах облаков.
Но пока тепло. И молод легкий цокот каблуков.
Память
Столько в чулане своем берегу
хлама невиданной пробы.
…Синие тени на белом снегу.
Словно резные сугробы.
Негде хранить, а выбрасывать жаль:
копится мелочь любая.
Солнце. Февраль. И слепящая даль,
белая и голубая.
Рухляди груды в моей кладовой —
уйма сокровищ таится.
Бездна лазурная над головой.
Сизая сиплая птица.
Тесен деревьям оклад серебра.
Время навеки застыло.
Да, это было как будто вчера.
Если когда-нибудь было…
Как тихо на земле
Как яблока бока, закат оранжев.
Отчетлив каждый дальний уголок.
И чудится, что все, что было раньше,
всего лишь затянувшийся пролог.
А может, и не с нами это было,
что жизнью в изумлении зовем?
Иглой слепящей облако пробило —
и мы в луче пылинками плывем.
Все ближе громыхание финала.
Но я упрямо верю, что пока
всего лишь увертюра прозвучала
к тому, чему звенеть еще века.
Снова март
День лучист, и снег вот-вот растает.
Зябнет и кружится голова.
Если слов для песни не хватает,
значит, надо выдумать слова.
Снова март, и ладно все на свете.
Дышится свободно и легко.
Так светло, что верится в бессмертье.
И до горизонта далеко.
С годами
С годами все скучней и проще. На все взираю свысока.
Смутны березовые рощи. Угрюмы думы сосняка.
Настыли души, загрубели. Не принимаются всерьез
отвага сосен корабельных и легкомыслие берез.